Агнесс аль-Мунфарида

Она родилась не из плоти и крови, а из тихого отчаяния девочки-подростка. В тот миг, когда душа Зои, сжатая в тисках отцовской тирании, разрывалась между горьким гневом и тоской по свету, в мире появилась Агнесс. Она возникла как материализовавшаяся боль, воплощённая мечта — джинн, неразрывно связанный с самой сутью своей Шах. Её крылья, белые и воздушные, как небесный свет, были зримым воплощением несбыточной мечты Зои о свободе. Её кожа, отливающая нежным персиком, хранила на себе ажурный узор словно морозные узоры на стекле — хрупкие, почти невидимые шрамы от душевных ран её половины. Но в её длинных, острых пальцах с когтями цвета ночи таилась вся ярость и обида, которые Зои копила в себе, но так и не посмела выпустить. Они были двумя половинками одного целого, но вместо гармонии их связь стала ядовитым танцем. Зои, видя в Агнесс всё, чего ей самой так отчаянно не хватало — силу, уверенность, бесстрашие — и всё, о чём она слепо мечтала — чистоту и неземную грацию, — возненавидела её. Ненавидела за то, что та была ею, но не той, кем её хотели видеть. Она, сама вечная пленница, обрела над собственной душой, обретшей плоть, полную власть. И каждый приказ, каждое унижение, которым она подвергала Агнесс, было ударом не по джинну, а по самой себе, по той части своей сущности, что отчаянно рвалась на волю. Агнесс молча сносила это. В её глазах, вспыхивавших рыжим огнем при виде хозяйки, плескалась не просто злоба — в них была бездонная печаль существа, которое вынуждено слушать, как ненавидят его собственное отражение. Она была зеркалом, разбивающимся от каждого жеста той, чьё лицо была обязана показывать. Конец наступил с жестокой простотой. Отец, видевший в дочери лишь разменную монету, решил её судьбу за очередным договором. Для Зои это был последний акт предательства, последний гвоздь в крышку её несвободы. Её ответом стала петля — тихий, безнадёжный бунт. В тот миг, когда жизнь покинула тело Зои, Агнесс ощутила не боль, а леденящую пустоту. Незримые нити, связывавшие её с миром, с самой причиной её существования, порвались с тихим звоном лопнувшей струны. Она не была освобождена. Она была отринута. Оставлена наедине с собой, как эхо, застывшее в воздухе после того, как голос, его породивший, навсегда умолк. Сбежав в ночь, расправив свои ослепительно-белые крылья, она унесла с собой не только память о боли. Она унесла с собой обломки души Зои: её тоску по свету, её невыплеснутый гнев, её израненное достоинство. Её стиль — струящиеся светлые ткани, не сковывающие движений, — это дань той половинке, что стремилась ввысь. Её чёрные когти и хищная грация — наследие той, что жаждала сражаться. Теперь она — вечная странница. Джинн без цели, душа без якоря. Её существование — это тихий, непрекращающийся вопрос, обращённый к миру: кто она, когда она не чьё-то отражение? И может ли эхо обрести собственный голос и наконец спеть свою собственную — одинокую песню? В первые лунные циклы своего одиночества она пыталась приручить её вслепую, силой воли. И терпела поражение. Стоило лишь сильной эмоции — вспышке гнева на память о прошлом, приступу горького одиночества — коснуться этой раскалённой точки внутри, как магия вырывалась на волю. Это не было контролируемым колдовством. Это был пожар. Белое пламя, холодное и обжигающее одновременно, вырывалось из её рук, опаляло кончики её крыльев, оставляя на идеальной белизне дымчатые подпалины. Оно пожирало всё на своём пути, но прежде всего — её саму. Каждый такой выплеск заканчивался темнотой: её тело, не выдержав чудовищной отдачи, отключалось, и она падала без сознания, чтобы очнуться спустя часы — измождённая, пустая, с вкусом пепла на губах. Она горела. Буквально. Её кожа, та самая, что отливала нежным персиком, покрывалась тончайшей паутиной настоящих, магических ожогов, повторяя и без того существующий узор. Это было двойное проклятие — носить на себе не только шрамы души Зои, но и свежие, свои собственные, нанесённые её же неукрощённой сутью. Но Агнесс не сдавалась. Её клятва жить была сильнее страха перед самоуничтожением. Она поняла: чтобы выжить, ей нужно не подавлять этот огонь, а принять его. Принять всё наследство Зои — и светлую тоску, и тёмную ярость. Найти между ними гармонию. И она начала учиться заново. Не командовать пламенем, а слышать его. В своей горной пещере она садилась в позу, подставив ладони небу, и не приказывала энергии утихомириться. Вместо этого она позволяла ей течь, наблюдая за её буйным течением, как наблюдала за ручьями на склонах. Она училась дышать в такт его пульсации. Она подносила ладонь к сосновой ветке и не стремилась поджечь её, а пыталась ощутить то едва заметное тепло, что рождалось между кожей и древесиной. Прорывы сменялись срывами. Она снова теряла сознание, просыпалась с головной болью и обугленными ресницами. Но с каждым разом периоды контроля становились длиннее. Она обнаружила, что пламя лучше всего слушается её не в ярости, а в состоянии сосредоточенного, почти недвижимого спокойствия. В состоянии, которого так не хватало Зои. Однажды ночью, во время ливня, когда молнии рвали небо, она вышла из пещеры, простирая руки к стихии. И вместо того чтобы извергать поток огня, она впустила в себя ярость грозы. И тогда из её пальцев вырвался не слепящий костёр, а тёплый, ровный свет, который рассеивал тьму и согревал её саму, не причиняя боли. Это был не разрушительный огонь. Это был светлящий огонь — огонь жизни, а не смерти. Это был перелом. Она не укротила наследство Зои. Она интегрировала его. Ярость не исчезла — она стала топливом для её воли, острым когтем, защищающим её свободу. А тоска по свету стала тем, что направляло эту силу, не давая ей спалить всё дотла. Она научилась жить со всем, что ей даровала Зои. Её магия больше не была наказанием. Она стала продолжением её воли — и мягкой, как солнечный зайчик, и острой, как раскалённая сталь. Она научилась не гореть, а светиться изнутри, принимая своё двойственное наследие как источник силы, а не проклятие. И этот внутренний свет был самой большой победой над той тьмой, что когда-то их обеих поглотила.