Сциркурт

Юность Сциркурт был самой яркой гусеницей своего выводка. Как и большинство люмотар, он был рождён в семье вольных землевладельцев. Большая, шумная и благополучная семья дала Сциркурту всё, что могла дать не-старшему из сыновей: любовь к честному труду, смекалку и достаточное для коммерции образование. Как и многим, кто в конце концов оказывается на своём собственном пути, Сциркурту в своё время наследной частицы фамильного имения показалось мало. Выйдя, возмужавшим, из кокона в подростковом возрасте, Сциркурт обнаружил себя в совершенно ином виде. Он не был более немощной гусеницей, способной лишь слушать чужие поучения и выплёвывать пряжу для матушкиного вязания. Став самостоятельным, Сциркурт быстро охладел к попыткам влиться в клановые перипетии своего уезда. Утончённый узор его крыльев, тогда пестревший и переливавшийся всеми вообразимыми красками, делали его желанным женихом, однако острый язык и рассудительность не оставляли ему шансов в обществе вежливых и непостоянных соплеменников. Разумеется, он оставался сыном уважаемой семьи и вдобавок работал на совесть – однако на протяжении всей юности над ним довлело стремление к пониманию и непосредственности. Этому стремлению было суждено найти бурный, неконтролируемый выход в лице Идлины. Подобно многим альмам, Идлина к зрелому возрасту изгрызла плод плотских наслаждений до последней косточки – однако, в отличие от соплеменниц, не нашла это достаточным жизненным достижением и стала искать в других то, чего не имела сама. Дать ей это смог Сциркурт. Как в физиологическом плане, так и платонически-интеллектуально он не был похож ни на кого, с кем она встречалась прежде. По крайней мере, она так говорила. Разумеется, семейство Сциркурта было категорически против таких связей – и это добавляло нотку азарта в каждую новую встречу, на которую юный мотылёк украдкой выбирался. Даже вне общества обожаемой женщины, Сциркурт был словно пьян от мыслей о ней – и, подобно настоящему пьянице, очень быстро потерял всякое понятие о том, что делает. Романтические встречи всё чаще чередовались с сомнительными развлечениями, подчас переходя в разряд откровенно незаконных. Сциркурту неприятно вспоминать всё то, что он вытворял юношей – и вдвойне неприятно осознавать все те усилия, которых его Сциркурту-старшему стоило удерживать честное имя семьи. Какое-то время. Идлина не знала ни покоя, ни жалости – её жажда “приключений” превратила когда-то вдумчивого и работящего юношу в последнего повесу, чьи цветастые крылья мелькали в каждом притоне Вельмина. Боги не оставляют подобное безнаказанным – не оставили и Сциркурта. В тот злосчастный день парочка, по своему обыкновению, резвилась в чьих-то угодьях. Будто бы случайно они тогда набрели на большую усадьбу и, вдоволь побегав от недовольных слуг, оказались в кабинете хозяина дома. Усатый портрет знатного мужа стальной прохладой смерял страсть вторженцев – до тех пор, пока Идлина с хохотом не опрокинула его, “чтобы не мешал”. За портретом оказалась дверца, за дверцей – ослепительные самоцветы, будто излучающие озорные лучи. Резкое движение, смешок, свист - и все двери в кабинет захлопнулись, заточив Сциркурта один-на-один с портретом. Оказавшись пойман магической растяжкой, Сциркурт не думал о своей судьбе и бесчестье своих родителей. Тогда он думал лишь о том, как же умна и изворотлива его возлюбленная – смогла в мгновение ока исчезнуть из ловушки, да ещё и камушки прихватить! Прибывшая стража отрезвила его, но не до конца: он успел дать признательные показания. Хотя сами камни так и не нашли, признание есть признание – для Сциркурта же тогда важнее всего было то, что не нашли истинную воровку. Приговор о каторжной ссылке на Север он встречал с лучезарной, придурковатой улыбкой, которую (к счастью!) на его лице больше никогда не видели. Север Уже перемещаясь в составе конвоя, Курт – эта короткая кличка быстро прилипла – быстро познал тяготы двойственной северной свободы. Крепостных здесь не заковывали, поскольку им некуда бежать. Их не били по капризу хозяев, но и не грели хозяйскими дровами. Их не клеймили – осунувшиеся лица и отрешённый взгляд выдавали подневольных работников лучше всякой метки. В пути каторжане страдали друг от друга не менее, чем от невзгод местного климата и лесной живности. Вероятно, Курт и не пережил бы этого путешествия – если бы не болезнь. Вскоре после отправления Сциркурт прозрел; он понял в каком положении оказался и насколько подло с ним поступила избранница. Его прежде взвешенный разум захлестнули эмоции, а затем разбил физический недуг, явно берущий начало в бушевавшем внутри него шторме. Отделённый после этого от других заключённых и получивший чуть лучшие условия, Курт (вопреки, возможно, собственной воле) пережил перевозку в земли Домена зимы. Если для люмотар быть сосланным в эти земли означает почти верную смерть, то Курту особенно “повезло” – ведь из всех каторжных поселений ему выпало шахтёрское, вдали от всякого намёка на привычное сельское хозяйство. Настоящей удачей для него стало вмешательство местного лекаря, Фодгара. Этот мудрый представитель гномьего народа сопровождал конвой на последнем участке пути и, наблюдая люмотар впервые на примере истощённого болезнью Курта, воспротивился его отправке в шахту. Под его личную ответственность “мохнатого доходягу” было решено определить в помощники при лазарете. Номинально - в силу его знакомства с целебными травами, фактически потому что вне лазарета он бы не протянул и пары недель. Сциркурт обязан Фодгару жизнью – и не просто спасением, а именно полноценной жизнью в том виде, в котором ему было суждено её жить последующие годы. Перенеся утрату несчастной любви и приспособившись, насколько возможно, к вечным холодам, Сциркурт стал деятельно изучать новое окружение. Начал он с помощи другим: после разрыва с греховным прошлым его мучала совесть за глупые выходки, и он стремился возместить свой долг миру путём самопожертвенной помощи каторжанам. Непреклонным усердием бывший возмутитель порядка заслужил уважение работяг. Став на чужбине своим, Курт восхитился, как честны и понимающи оказались суровые ссыльные с мутным прошлым... и как он страдал от искусственности и позёрства в семейном кругу, среди достатка и ярких красок. Север изменил Курта. Он стал сдержанным и основательным, от его былой молодцеватости не осталось и следа. Фальшивый романтический лепет уступил место простой, обстоятельной речи, а от постоянной близости к смерти и боли легкомысленный юмор уступил место мрачному цинизму врачевателя. Даже красочные крылья, красоту которых он когда-то не продал бы за всё золото мира, полностью выцвели под холодным северным солнцем, а он и не придал значения. Полностью духовно преобразившись, Курт оправдал доверие Фодгара. Немолодой уже лекарь всё чаще задумывался о преемнике – и с каждым годом всё ближе подпускал Курта к тайнам ремесла. Так Курт ознакомился и с основами рунического колдовства. Подхватывая практики своего учителя, он оказался способен также развить их самостоятельно – обнаружив потенциал сильного рунописца. Именно тогда магия стала главным интересом Курта; если знахарство было ремеслом и давало корку хлеба, то рунопись Сциркурт считает искусством, кормящим разум. Когда вслед за Фодгаром (да упокоится его душа на небосводе) хиреющее поселение покинули все остальные – кто в могилу, кто в лучшую жизнь – Курт был одним из последних уезжающих, и никто уже не усомнился бы в его праве на свободу. Путешествуя по Северу как странствующий целитель, Курт расширял свой кругозор и получал бесценный опыт... а также полезные в быту навыки, например обращения с оружием. Побывав в самых разных передрягах, он тем не менее находил в себе силы продолжить путь – ради оттачивания магических навыков. Сциркурт с рвением истинного адепта разыскивал во всяком городе и селе ведуний да колдунов и просил об учении, предлагая взамен уход и поддержку этим старикам и старухам. Соглашались немногие, однако Курт цеплялся за каждую крупицу их драгоценной мудрости. В своей жажде знаний странствующий травник не брезговал даже опальными, тёмными мудрецами, которых не называли по именам и которым плевали вслед. Проведя несколько лет в странствиях и не найдя себе нового места, Курт в конце концов затосковал по покою и уюту. Вечная стужа, постоянное напряжение и погоня за эфемерным знанием иссушила его внутренние силы. Полагая, что смог простить себя за безрассудство в прошлом, Курт принял непростое решение вернуться в Домен Цветов поправить здоровье. Поля Эсвиля Обратный путь чем дальше, тем более вызывал в нём смешанные чувства. Яркое солнце впервые за много лет согревало его тело, калейдоскоп цветочных полей успокаивал воспалённый разум – но также всё здесь напоминало о бурной, бессмысленной юности, неизмеримой глупости и разбитых надеждах близких. Достигнув родных окрестностей Вельмина, Курт... поехал дальше. Ему нечего было делать в местах, где смертные забыли его или отреклись от его имени, но где каждое дерево и каждый переулок с немым укором припоминали прошлые пригрешения. Гораздо привлекательнее ему показался Эсвиль. Окраина Империи, неприятная многим из-за опасности туманных лесов, всё же выгодно отличалась от северных пустошей мягкой зимой и обилием медоносных цветов. Здесь Сциркурт купил за бесценок старый домишко и обжил его, развернув во дворе славную пасеку. Впервые в самостоятельной жизни остепенившись, Курт стал вести уединённую жизнь, растягивая каждый миг. В хозяйстве часы утомительной работы перемежались с моментами жизнеутверждающих размышлений, тогда как пребывание на природе ощущалось ностальгически и незнакомо одновременно. Каждый выход в лес был наполнен радостью маленьких открытий и умиротворением от осознания своего места – почти десятилетие такой жизни Курт считает самым счастливым периодом своей жизни. Вернее, считал до недавней поры. Смутное, еле ощутимое стремление к чему-то всё чаще заявляло о себе с задворок души Сциркурта, заставляя подолгу всматриваться в горизонт после заката или сидеть неподвижно по утрам, не в силах начать день. Курт повторял себе, что это недобрые порывы, они бередили в нём давно затянувшиеся шрамы бесшабашной юности – однако в конце концов он пришёл к выводу, что просто пресытился тихой жизнью в полном одиночестве. Всё чаще заслушиваясь рассказами о путешествиях на сельских ярмарках, Курт стал размышлять о том, что оставит миру после себя. Чего он добился в жизни? Скольким его имя скажет о чём-то через десять лет? Что ему по-настоящему дорого, кроме комфорта души и тела? Как многие в его возрасте, Сциркурт стал искать ответа в откровениях Богов. Едва ли кого удивит, что наиболее близким его душе стал культ Сверги. Почитаемая повсеместно в плодородной сельской местности, богиня труда, плодородия и смерти оказалась способна дать ответы на многие вопросы Курта о бренности своего существования. Однако не на все. Обретя набожность и ступив за грань обывательского миропонимания, уже немолодой землевладелец стал чутче прислушиваться к голосу рун, ставшему со времён северных странствий привычным фоном повседневности. Имеющий уши – да услышит. Погрузившись в рунические ритуалы, Сциркурт стал на путь отшельника-исследователя. Он тщился отринуть инструментальный подход к руноставам, порой ночами прожигая свечи в молитвах и размышлениях. Он устремил свой интерес к вопросам жизни и смерти, целыми днями наблюдая распускание и увядание цветов, вслушиваясь в хруст выходящих из яиц птенцов и в предсмертные конвульсии изгнанников-трутней перед ульями. Именно в этот, во многом, странный период его жизни в дверь его домишки постучали. Эвьер Будь в Сциркурте хоть чуточку больше мрачной иронии, чем в нём есть - он бы сказал, что прошлое Эвьера теряется в тумане. Опирающийся на сломленное копьё, окровавленный и искалеченный, Эвьер появился на пороге и попросил воды. Разумеется, он был приглашён в дом - и практически моментально упал без сознания. Курт уложил еле дышащего странника на сноп трав, быстро напитавшихся кровью, и стал бороться за его жизнь. Эвьер был человеком в расцвете сил. От его доспеха остались только мятые огрызки пластин да лохмотья; его тяжёлые раны не оставляли сомнений в тёмном происхождении. Вместе с грязью и кровью к броне бойца прикипели слои различной слизи, одно касание которой вызывало у Курта холодок в душе. Хотя раны в его руках были излечимы, изнеможительный переход через лес ухудшил их состояние, а помощи в уединённой хижине ждать было неоткуда. Днями и ночами Курт отказывал себе в пище и сне, меняя перевязку за перевязкой. Больной бредил: из лихорадочных обрывков, что он ронял в минуты редкого просветления, Сциркурт немного представил себе его биографию. Эвьер родом из портового города, служил моряком и повидал всякое. Постоянным мотивом его горячечного бреда был свет маяка в непроглядном тумане. "Не угасай, гори, гори!" - шептал в полумолитвенном экстазе раненный, прежде чем снова впасть в небытие. В определённый момент матрос сошёл на берег, остепенился - в касаниях Курта ему чувствовались то руки супруги, то детские объятия. Впрочем, дальнейшая его судьба известна лишь с момента появления в доме мотылька. Как он оказался в глубине континента? Почему вдали от семьи пробовал свои силы против порождений тьмы? Спустя несколько дней изнурительного для них обоих лечения, Курт понял что его усилия тщетны. Даже руны, отчаянной рукой вырезанные на гниющей плоти, не были достаточно сильны. Всякий раз под исцелённой тканью вскрывался новый гнойник, и за каждым часом ровного дыхания больного следовал час конвульсий на грани смерти. В последний раз врачеватель омыл руки и отложил инструменты - продлевать агонию далее было бы жестокостью. Натащив во двор хвороста для погребального костра, Курт провёл последние два дня взаперти, наедине с умирающим и бутылкой ореховой настойки. На третий день, однако, Эвьер ещё жил. Он уже не стонал и не дышал, однако где-то в его теле угадывался огонёк... жизни? Курт замостил пол вокруг лежанки руноставами, ночами молясь о его упокоении - но шёпот рун упорно твердил, что душа ещё не покинула мертвеца. Сциркурт потерял счёт времени - и потому не знает, на рассвете какого по счёту дня покойник зашевелился. "Не угасай..." - прохрипел он, зашедшись затем в приступе пыльного кашля. Курт влил ему в глотку воды - она затекла, словно в воронку, не затрудняя дыхание. Эвьер же, словно не чувствуя боли в переломанных костях, заковылял к двери и открыл её. Восходящее солнце озарило его, он устремил к светилу немигающий взгляд и повторил: "Не угасай, гори, гори!" Туман Не прошло и недели, прежде чем Эвьер вновь стал способен сносно говорить. Он уже не станет ни на год старше, его иссечённая шрамами и рунами кожа стала синевато-серой, а стеклянный взгляд загорается лишь будучи напротив свечи или солнца. Тем не менее, он в каком-то смысле жив. Не помня ничего из своего прошлого и почти ничего из общеизвестных истин, он стал для Курта словно маленьким сыном, которому нужно всё объяснить. Греясь на поляне погожим днём и помогая на пасеке, Эвьер был приятным собеседником и компаньоном, остроту нужды в котором Курт не осознавал до его появления. "Спасённый” мотыльком солдат обрёл спокойную и безопасную жизнь, но так и не смог стать счастливым. В его глазах навсегда застыла смертельная тоска по неведомому. В ночных беседах у костра Эвьер не раз признавался, что всюду его преследует образ чего-то уютного, душевно близкого... и ускользает, словно просыпаясь сквозь пальцы и не позволяя назвать себя по имени. Эвьер сравнивает это чувство с пламенем маяком, горящим на горизонте - манящим и согревающим, но недостижимо далёким. Ночами он полным скорби взглядом следит за медленным тлением лучины, рассеивающей мглу, и нет его душе покоя. Наблюдая за ним, Сциркурт тоже впал в глубокие раздумья. Что такое Эвьер искал в Тумане, что не отпускает его даже после смерти? Что бы стало с его духом и телом, оставшись он лежать в тамошних миазмах? Ведь это не одиночный случай в этих местах, не редкое невезение. Скольких авантюристов недосчитывается гильдия каждый год? Каждый месяц? Где лежат хладные трупы крестьян, которых так часто “заочно” отпевают колосники? Даже этот домишко Курт купил заброшенным у местной общины, и уже никто не скажет чей рост отмечали старые зарубки на дверном косяке. Вспоминая свои странствия, Курт припомнил рассказы других бывавших в Тумане – многие из них умерли у него на руках. В искажённых Им землях встречались заросли и пустоши, однако попадались также дома, поселения и даже замки. Что если Туман непостоянен? Что если он сокращается и расширяется, словно дыхание титанической, эфемерной твари? Что если он, напротив, только расширяется, медленно подминая под себя спасительное Древо? Лишь живя бок-о-бок с жертвой этого жуткого явления, Сциркурт по-настоящему ощутил себя защитником священного фронтира перед бездной потусторонней мерзости. Защитнику нужен оплот, нужны резервы, нужна сила – и Курт, как когда-то в одиноких странствиях, взял в руки копьё, намереваясь сделать Эсвиль бастионом Божественного Порядка.