Адель Дьюи де Нерине

"Ангел во плоти" Зимняя непогода, бушевавшая уже третьи сутки, обрушилась на поселения снежной метелью, с воем заглядывала в узкие стрельчатые окна, забрасывала их снежными комьями, а затем улетала дальше, пугая все живое вокруг своим диким хохотом и плачем. Каменные своды церквушки, возведенной на окраине Ривгарда, дрожали под напором декабрьской вьюги. Маленькая хрупкая эльфийка, кутающаяся в теплую пушистую шаль, внезапно скорчилась от боли, ощутив первые родовые схватки. Ее муж опустился рядом с креслом жены на колени, тревожно глядя в ее наполненные надеждой глаза и прося милости у Богов. Сегодня рождался их третий сын. Первые двое умерли, едва явившись на свет. И на этот раз, безликая грузная повитуха Марта, приняв крошечное тельце, безнадежно качнула головой, и сердце Вильи замерло от страха. Мальчик не закричал, а лишь слегка дернулся, словно не решаясь переступить порог этого мира, полного страданий и боли. Лишь когда Риккард выхватил малыша с рук акушерки, тот издал тонкий плач. Он был настолько мал, что умещался на ладонях отца… Церковь стала его колыбелью. Первые месяцы мальчик, нареченный матерью Аделем, спал в дароносице, выстланной овечьей шерстью, а когда начал ползать – исследовал холодные каменные плиты, оставляя на них влажные отпечатки маленьких ладоней. Его волосы, когда они наконец пробились, оказались цвета зимнего солнца – того бледного, что едва грело виконство в зимние дни. Глаза же были синими – но не небесными, а как лед над глубокой прорубью, сквозь который видна черная вода. Быт их маленькой семьи был строг и аскетичен. Расписание Аделя было скромно, но четко: утром – молитвы с матерью, днем – уроки письма у старого монаха, вечером – иногда, если Риккард был в настроении, – малыш мой послушать его рассказы о дальних землях. Церковные службы Адель знал наизусть к пяти годам. Его чистый голосок звенел под сводами, когда он помогал матери вести уроки лацини. Прихожане шептались, что у диакониссы растет настоящий ангел, настолько был прекрасен ее сын. Адель никогда не играл с другими детьми, не шалил и не плакал по пустякам. Он учился читать по божеским догмам, считать – по церковным свечам, петь – под аккомпанемент органа. Его мир состоял из каменных стен, запаха ладана и тихих бесед матери о боге. "Дурному нраву близость к Богам – наказание" Джоффри Аммарилис прибыл в церковь дождливым июньским днем в сопровождении дюжины вооруженных всадников и одного несчастного гувернера, чье бледное лицо говорило о годах, проведенных в попытках усмирить своего подопечного. Мальчик вывалился из кареты, тут же испачкав дорогой камзол в придорожной грязи. Двенадцать лет от роду, коренастый, с лицом, на котором уже читались задатки будущей грубости, он оглядел церковный двор с таким выражением, будто ему подали протухшую рыбу. Вилья, стоявшая на пороге, лишь поджала губы. Она знала, зачем маркиз прислал сюда своего среднего сына – мальчика, чьи выходки уже стали притчей во языцех во всем виконстве. Побитые слуги, подожженные занавески в фамильном поместье, передушенные куры – лишь малая часть его выходок. Адель наблюдал за новоприбывшим из тени крыльца. Он уже слышал страшные истории о мальчишке из дома Аммарилисов, но то, что он увидел, не походило на отродье, как отзывались о самом парнише, – скорее на разъяренного ежа, которого тычут палкой. Церковная школа не стала для Джоффри чистилищем. Утренние молитвы, когда он ковырял пальцем в носу и зевал. Уроки в прицерковной школе, во время которых он вырезал неприличные рисунки за столом. Исповеди, где он с серьезным видом рассказывал о выдуманных грехах, лишь бы поскорее отвязаться. И неожиданное братание с маленьким Аделем. Вилья наблюдала за этой странной дружбой со смешанными чувствами. Ее сын, всегда такой аккуратный, такой правильный, теперь приходил с занятий с растрепанными волосами и чернильными пятнами на руках. Через долгих три года, когда маркиз Аммарилис прислал за сыном, Джоффри отказался уезжать один. Вилья хотела было возразить, но еще месяц назад ей пришло письмо – Риккард, сражавшийся на границах Домена, пал жертвой чумы: его тело сожгли, чтобы не допустить распространения болезни. А потому ее сыну было больше нечего здесь ловить, и овдовевшая эльфийка позволила ему проститься с «домом». Поместье встретило Аделя холодным молчанием. Слуги перешептывались за его спиной, но не смели сказать ничего при хозяевах – не из-за уважения, а потому что Джоффри сразу же дал понять: кто тронет его друга, тот лишится пальцев. Маркиз, человек с лицом, высеченным из гранита, лишь мельком взглянул на нового воспитанника и поручил определить того в местную военную школу вместе с младшими пажами… Смерть старшего брата Джоффри пришла в замок вместе с запахом перегара и крови. Гийом Аммарилис, наследник маркиза, был найден в канаве с перерезанным горлом. Говорили, что тот был упокоен в пьяной драке, но маркиз приказал замолчать всем, кто об этом знал… За годы, проведенные при дворе, Адель немало возмужал. Здесь не ценили его аккуратность, не хвалили за идеально сложенную форму. Здесь смеялись над его слащавостью, да дразнили «монашком». Его детская хрупкость сменилась изящной силой – он вырос стройным и гибким. А его лицо... Ох, его лицо. Скулы, будто выточенные резцом мастера. Губы, о которых придворные дамы слагали стихи. Глаза – ледяные, но с искрой, которая заставляла сердца биться чаще. Когда Аделю исполнилось восемнадцать, Джоффри, ставший теперь уже официальным наследником, лично вручил ему гвардейский знак. Адель принял рапиру с тем же выражением, с каким когда-то принимал святые дары в церкви – серьезно, почти благоговейно. Жизнь гвардейца оказалась полна сюрпризов. Ночные дозоры, во время которых дамы «случайно» теряли платки у него под ногами. Танцы на балах, куда его приглашал лично Джоффри, и где Адель кружил в вальсе самых красивых невест Домена, оставаясь при этом холодным, как зимний ветер... "Дьюи де Нерине" Так началась история Дьюи де Нерине. Это имя дал полукровке его господин, потому что «Адель» было слишком просто для гвардейца маркиза с таким большим самомнением. Посвящение в рыцари прошло, когда Аделю исполнилось двадцать пять. Церемония в старой часовне, тяжесть меча на плече, торжественные клятвы, которые он произносил, глядя не на маркиза, а на Джоффри, стоявшего чуть позади. Тогда, в гуле органа и мерцании сотен свечей, он почувствовал, как что-то окончательно сменилось в его жизни, – это закончилось его детство. Теперь он был не просто гвардейцем, а рыцарем своего господина, и это звание требовало крови. Первая дуэль случилась на третий день после посвящения. Молодой барон де Вандом, известный интриган, публично усомнился в его мастерстве. Вызов был брошен открыто, при всем дворе, и Адель принял его с холодной вежливостью, которая лишь разозлила противника еще больше. Они сошлись на рассвете в восточном саду. Де Вандом, привыкший к театральным жестам, начал с вычурного поклона, его клинок описал в воздухе сложную дугу. Адель стоял неподвижно, рапира опущена вниз, крылья плотно прижаты к спине. Первый удар противника он парировал, отпрыгнув, второй – с легким разворотом корпуса, третий – с контратакой, быстрой, как змеиный укус. Через три движения де Вандом лежал на земле, хватая ртом воздух с острием Аделя у самого горла. В глазах побежденного читался не только стыд, но и недоумение: как этот хрупкий на вид полукровка смог победить его так легко?.. Адель никогда не вызывал сам, но и никогда не отказывал. Его стиль фехтования был прекрасен, как смерть – точные, выверенные движения, без лишнего пафоса. После третьего заколотого противника шептаться о его смазливой физиономии стали тише. Вызовы сыпались один за другим. Каждый второй дворянин считал своим долгом испытать «крылатого рыцаря», и каждый из них уходил побежденным. Адель не наслаждался этими победами, не злорадствовал, не требовал признания. Он просто делал свою работу – чисто, эффективно, без лишних движений. Сотую дуэль он провел на тридцатый день рождения Джоффри. Его противником стал знаменитый мастер клинка с юга, вызвавший его после того, как Адель отказался уступить место рядом с наследником. Это был красивый бой. Изящный, как танец, смертоносный, как судьба: когда клинок Аделя коснулся шеи противника, зал взорвался аплодисментами. "Не к лицу мужчине фата" Весна пришла в Домен Зимы нежданно – ковром из первых цветов, пробивающихся сквозь мерзлую землю, теплым ветром, сгоняющим последние снега с замковых стен. Адель наблюдал за этим пробуждением природы из окна своей башни. На дворе кипела работа – слуги развешивали гирлянды белых цветов между колоннами, расстилали ковры, украшали фасад фамильными штандартами. Приготовления к свадьбе. Эвелин прибыла за неделю до церемонии. Адель видел, как она вышла из кареты – высокая, статная, с золотыми волосами, собранными в изящную косу, и глазами цвета летнего неба. Ее движения были легкими, уверенными, каждый жест отточен годами придворного воспитания. Она улыбалась слугам, милостиво кивала страже, смеялась звонко и непринужденно, когда Джоффри помогал ей сойти с подножки. Адель отвернулся от окна. Обещание было дано в ту же ночь – горячие руки Джоффри на его плечах, пьяное дыхание, пахнущее дорогим вином, слова, вылетающие слишком быстро, чтобы быть правдой. Брак – лишь формальность. Политическая необходимость. Ничего не изменится. Адель молчал, глядя в темноту за окном, чувствуя, как знакомые губы скользят по его шее, как пальцы, знающие каждый миллиметр его кожи, развязывают шнуровку камзола. Он позволил этому случиться – в последний раз… Свадьба свершилась в главном соборе, под высокими сводами и расписанными ликами икон. Адель стоял в первом ряду гвардейцев, его парадный мундир с золотым шитьем сдавливал грудь, будто пытаясь остановить сердце. Он наблюдал, как Джоффри, – его Джоффри, – берет руку Эвелин, как произносит клятвы, как целует новую маркизу под одобрительные возгласы гостей. Дни превратились в недели, недели – в месяцы. Джоффри больше не приходил. Он завтракал с женой, гулял с ней, смеялся. Его шутки, когда-то предназначавшиеся только Аделю, теперь звучали для нее. Его глаза, всегда такие жадные, когда они скользили по телу Нерине, теперь смотрели на Эвелин с нежностью, которую невозможно подделать. Адель видел все. Он стоял на посту у их дверей, слышал смех за толстым дубом, видел, как они перешептываются за ужином, как пальцы Джоффри невольно тянутся к локону Эвелин, как он поправляет ей плащ перед выходом. Рождение дочери стало последней каплей. Весь замок ликовал, когда маленькая Кассиния Аммарилис появилась на свет. Джоффри носился по коридорам, как мальчишка, его лицо светилось счастьем, которого Адель никогда не мог знать. "Грязный язык сира Гардла Хэммлока" Туманное утро окутало замок Аммарилисов молочной пеленой, скрывая острые шпили башен за плотной завесой. Внизу, в городе, уже просыпалась жизнь: крики торговцев, скрип телег, звон кузнечного молота. Но вместе с утренней суетой по узким улочкам поползло нечто иное. Шепот. Сначала его уловили слуги – переглядывались за спинами господ, прятали усмешки, торопливо замолкали, когда в комнату входила Эвелин. Потом шепот добрался до рыцарей – за кружками эля в кабаках, в перерывах между тренировками, в душных казармах. К тому времени, когда слухи достигли ушей Аделя, они уже обросли такими подробностями, что даже он, привыкший ко лжи и интригам, на мгновение замер, ощущая, как что-то холодное сжимает ему горло. Эвелин – это имя теперь произносили с придыханием, с отвращением или с вожделением. Говорили, что она приходила ночью в покои молодого сира Гардла, пока его жена спала, что ее платье соскользнуло с плеч так же легко, как падает снег с ветвей. Сын господина Хэммлока оказался болтлив. Он хвастался перед друзьями, описывал каждую деталь, каждую родинку на теле Эвелин, каждый ее стон. Слова, как ядовитые стрелы, разлетелись по городу, достигли ушей его жены, а затем и отца. Брак расторгли в тот же день. Той ночью из окон спальни Аммарилисов доносились крики. Сначала гневные – Джоффри, потом испуганные – Эвелин, потом громкий шум падающей мебели. Адель стоял в коридоре, его крылья дрожали, но он не вошел. Это было уже не его место и не его право. Утром Эвелин вышла из комнаты с красными от слез глазами, но с высоко поднятой головой. Она прошла мимо Аделя, полная страха, ярости, стыда. Через неделю прямо в руки господина Аммарилиса пришло письмо. Хэммлок требовал крови. Не только Эвелин – ее грех был очевиден, но и Джоффри, который позволил своей жене опозорить его сына, который не уследил, не наказал, не сохранил честь своего дома. Война началась с мелких стычек – поджог амбаров, убийство нескольких стражников. Потом стало хуже. Адель видел, как Джоффри метался по замку – отдавал приказы, собирал войско, писал письма союзникам. Его лицо, когда-то такое самоуверенное, теперь было изможденным, глаза горели лихорадочным блеском. Эвелин же превратилась в тень. Она редко покидала свои покои, а когда появлялась, то держалась так, будто ожидала удара в спину. Ее дочь, маленькая Кассиния, не понимала, что происходит – она бегала по коридорам, смеялась, играла с куклами, не зная, что ее мир вот-вот рухнет. И все из-за ее безмозглой мамаши! "Прощай, мой милый Джоффри" Последний бой начался под тяжёлым свинцовым небом, предвещавшим бурю. Адель сидел в высоком седле, чувствуя теплые бока своей лошади. Ему казалось, что он сейчас представляет собой единое целое с нею. Животное слегка вздрагивало, готовое повиноваться малейшему движению своего хозяина. Она была лучшей лошадью всего Домена! Серая, как пепел, быстрая, как северный ветер. Это Джоффри подарил ее своему другу и близкому соратнику, а также лучшему хозяину, какого только может пожелать лошадь, и она была беспредельно преданна Аделю, служила ему верно и самозабвенно, отвечая на любовь любовью своего благородного лошадиного естества. Кобыла фыркала, чувствуя опасность, тяжело втягивала ноздрями запах сырой земли и холодного бездушного металла. Адель видел впереди первый строй вражеского войска – темные огромные силуэты на фоне грозовых туч, оскалившийся пиками и рогатыми массивными шлемами. Джоффри был рядом. Его латы, покрытые слоем дорожной пыли, утратили свой нарядный блеск и тускло отсвечивали в сыром воздухе неясными бликами. Лицо под барбютом было неестественно бледным. Он повернулся к Аделю, их взгляды пересеклись на мгновенье, а затем молодой маркиз поднял меч, призывая войско к атаке. Первые вражеские стрелы окутали их смертоносным дождем, впиваясь со свистом в щиты, в землю, в плоть и забрызгивая все вокруг первой горячей кровью. Адель пришпорил кобылу, и они врезались в первые ряды врага. Меч Нерине сверкал, как молния, описывая смертоносные дуги и поражая врага, рассекал шеи, вспарывал животы, отделял руки и ноги от туловищ. Его лошадь била врагов копытами, кусала и вырывала куски плоти из их тел. Эта слитая воедино пара – животного и человека – наводила ужас, разрушая порядок строя врага и внося хаос и ужас в их сознание. Кровь лилась потоками, брызгала на доспехи и, смешиваясь с потом, капала на его крылья, делая их тяжёлыми и липкими. Вокруг них уже образовалась пустота, враг сбился с марша и теснил своих же. Но тут взгляд Аделя наткнулся на вражеского кавалериста, огромного, как пещерный медведь, с искаженным жестоким лицом, с яростно сверкающими глазами и большим окровавленным боевым топором. Он пробивался к Джоффри, круша все и всех, стоявших на его пути. Адель рванул поводья. Кобыла захрапела и бросилась с места, и в тот же миг оказалась копытами перед рухнувшим оземь телом маркиза. Между осколками разлетевшегося шлема виднелся расколотый череп с ещё дымящимся и дышащим мозгом. Страшный хохот убийцы-верзилы отвлек его на доли секунды и тут же предательская мысль коснулась его сознания: "я следующий...". Вместе с осознанием своей гибели где-то рядом сбоку раздался выстрел из арбалета. Кобыла взвилась, да раздалась диким ржанием, – толстый болт проехался по ее бочине, прорвав подпруги офицерского седла и стесав серую шкуру. Адель тут же соскользнул с высокой спины, падая на тела убиенный вместе с амуницией. Второй свист не заставил себя ждать – окровавленный серезень вылетел из правой глазницы животного, а в левой осталось торчать серебристое перье. Лошадиная туша тут же обрушилась сверху на своего уже распластавшегося поверх мясного крошева хозяина, сокрушая доспехи и ломая кости своим бездыханным телом. Послышался хруст – отвратительный, как звук ломающихся веток. Боль пронзила его стройное тело – острая, невыносимая, разливающаяся от голеней до пояса, словно расплавленный металл. Тело кобылы тут же забилось в судороге, разрывая его кожу копытами. Горячая кровь заливала его лицо, попадала в рот, соленая, как море слез; густая, как горький мед потерь. Над ним сгустились тени – вражеские солдаты, их лица, искаженные ненавистью, клинки, поднятые для последнего удара… "Чудесных сновидений!" Шесть лет – срок немалый. Достаточный, чтобы кровь впиталась в землю, чтобы плоть истлела в могилах, чтобы страх переродился в легенду. Шесть лет назад по Северу ползли слухи о том, как какой-то кровожадный ублюдок, служивший при знатном дворе сира Хэммлока и очень приближенный к самому господину, зверски расправился дождливой ночью с двумя наследниками и главой династии разом! Этот слух пустил сам, единственный уцелевший во время разразившегося в поместье побоища сын старого Ареса, сир Гардл. Его рассказ был очень смутен, и мало кому хотелось верить в то, что придворный, кажется, служивший Хэммлокам камергером, смог похоронить, пускай и не сохранив собственной жизни, почти всех перспективных наследников династии и самого господина. Однако, три гроба вынесли из поместья на следующий день, три могилы вырыли на фамильном кладбище и три надгробия заказали у лучших камнерезцев. Сам сукин сын, также по словам выжившего, будучи уличенным после всех своих злодеяний самим Гардлом, поспешил сорвать с портьер тюль, да завернувшись в тот, поджег себя огнем свечи. Потушить пламя удалось не сразу, и от тела осталась лишь обугленная груда бесформенной плоти, в которой невозможно было опознать даже человеческие черты. Правда была и будет утаённой, так как сам Гардл, что действительно являлся очевидцем сия инцидента, сгинул еще лет пять назад, отравленный супругой через год после второй свадьбы, а маленькая Нели, даже после дюжины допросов, так и не смогла описать лица того гада, убившего ее братьев… Но всё же, если бы наследник Ареса не был столь лжив и труслив, рассказ звучал бы совсем иначе. Тьма в каменной клетке подземелья была настолько густой, что казалось, будто она просачивается под кожу, заполняя легкие и застилая разум… Нерине не мог бы уже точно сказать, сколько месяцев, а может и лет он провел в узилище, расположенном в подземных этажах поместья Хэммлоков. Страшные переломы, образовавшиеся после падения непомерного для его некрупного тела груза, весьма неудачно срослись, и тот страдал ужасной хромотой, но боль была ничем по сравнению с яростью. Сам Арес не единожды навещал его камеру и предлагал немалые деньги, медицинскую помощь и право на жизнь, и какую-никакую свободу, если Адель согласится продолжить свою работу уже при его дворе. Каждый отказ сопровождался долгой, но всегда не фатальной экзекуцией: будь то наружные порезы или ожоги, намного реже – изнасилования. Пускай и искалеченное, но все еще стойкое тело Нерине всегда оправлялось от нанесенных травм, но лишь для того, чтобы те повторились. И истязаниями удалось сломать, изувечить, обезобразить столь благородный нрав, но, похоже, вовсе не так, как того хотелось добиться сиру Хэммлоку. Адель воспользовался первым же шансом, данным ему судьбой. В ту ночь над поместьем разразилась буря. Тюремщик был удушен цепью того аркана, в который заковали тонкую шею самого Нерине. Ключи звякнули в темноте, и оковы раскрылись, освобождая крылатого. Двор был пуст – все попрятались от непогоды. Адель двигался медленно, прижимаясь к стенам и едва перебирая искалеченными ногами, подчиняющимися только лишь ярости, только жажде мести. Пробраться в покои не составило труда даже для калеки: окно было низко и распахнуто настежь. Средний сын Ареса был убит сразу после того, как Адель любезно его разбудил. Младший – девятнадцатилетний Арчибальд – в попытке сбежать запутался в простынях. Тогда крылатый впервые изменил своим принципам и воспользовался мгновением его слабости: клинок, выкраденный из покоев среднего, вошел парню в рот и, разорвав мягкое небо, пробил основание черепа. В тот миг проснулась одна из внучек – ей едва исполнилось шесть… Ах, милая Нели, она была так похожа на малышку Кассинию… Он не смог, пускай и пылая всей своей яростью, не посмел поднять на ребенка руки, и это, наверное, могло тогда стоить ему жизни. На крики девочки и прибежал в главный зал сам Гардл. К тому времени Нерине уже успел расправиться с Аресом, сцепившись с тем лицом к лицу. Старик оказался неповоротлив, еще медлительнее, чем Адель на его больных ногах. Тогда же, уже схлестнувшись со старшим наследником Хэммлока, Нерине впервые потерпел поражение в дуэли. Лезвие церемониальной рапиры, выхваченной из фамильного музея, раскололось пополам с жутким скрежетом. Острый осколок, отскочив от вражеского меча, вонзился ему в правый глаз, да, пройдя сквозь глазницу, пронзил мягкие ткани мозга. Искалеченное тело нашли сыновья монаха местной церквушки в выкопанном неподалеку от поместья Хэммлоков пруду. Что ж, выходить его уже, казалось бы, вовсе не представлялось возможным, но в тот день по счастливой случайности в Божий храм привезли с округи для практики лацини аж четырех девчушек-клириков. Святая милость, хоть где-то ему повезло… "Пришло время остепениться" Работа клириков была безупречна. Тем удалось даже, пускай и не самым безболезненным путем, по большей части заново срастить изувеченные кости. Только встав на ноги, Адель поспешил вернутся в замок де Аммарилисов, где он был встречен привычным уху грохотом доспехов, криком слуг и звоном кузнечного молота. В наследство вступил младший брат Джоффри – Феликс. Он был болезненным, но чистым душой человеком – явно не самым перспективным из троицы сыновей маркиза. Аделя Феликс принял, на удивление, с распростертыми объятиями, и тому даже довелось несколько лет проработать его личным телохранителем. Причем, весьма успешно. Однако, вскоре последнего из рода де Аммарилисов сгубила лихорадка, которую тот умудрился подхватить во время одного из выездов на бал, и в наследство вступили отпрыски какой-то там, кажется, дочерней династии. Впрочем, этим Адель уже не интересовался. При жизни Джоффри успел завещать своему любовнику некоторую сумму денег и поместье, купленное еще его отцом в Эссенсе. Теперь утро уже немолодого Нерине начиналось всегда одинаково. Его движения были уже не такими быстрыми, как раньше, но отточенными до автоматизма. Рапира в его руке все еще была смертоносной, каждый удар – точным, каждый выпад – выверенным. Иногда к нему присоединялись молодые дворяне, жаждавшие научиться у легендарного дуэлянта. Перо писаря под его рассказы скользило по бумаге, оставляя четкие строки, заключившие в себе годы опыта, сотни дуэлей и море пролитой крови. Издатели платили немалые деньги за эти манускрипты. «Искусство клинка», «Философия дуэли», «Острота и честь» – двадцать трактатов, ставших основой для большинства нынешних успешных фехтовальщиков. Дуэли теперь случались редко. Слишком мало осталось тех, кто осмелился бы бросить вызов Гению фехтования. Иногда находились молодые горячие головы, жаждавшие славы, но после первых же движений клинка Аделя их пыл угасал. Он больше не убивал – только ранил, только преподавал урок. Стоит отметить, что ни произошедшего в той страшной бойне, ни пребывания в темнице, ни того судьбоносного вечера в памяти Нерине не отложилось. О смерти Джоффри он был извещен уже от Феликса, о прошедших годах – от квартета малюток из церкви, о серии убийств в поместье Хэммлоков – от случайного прохожего. Провести ему самому какую-либо четкую параллель почти невозможно, а окружающим – уж подавно. Впрочем, это уже не важно.