Мир Вальна

Внешность

Лана Раус Нуруодо возвышалась подобно древней лиловой колонне, выточенной временем и войной. Кожа альмов – их вечная печать – у Ланы была глубокого, насыщенного оттенка спелой сливы, переходящего в местах напряженных мышц в благородный, чуть приглушенный пурпур. На солнце она отливала легким бархатным сиянием, словно внутренним светом, несмотря на все пережитое. Ее лицо было удивительным парадоксом. Взгляд, привыкший сканировать горизонт на предмет угроз, в покое обладал детской мягкостью линий. Щеки, еще сохранившие некую округлость юности, подбородок с ямочкой, казавшийся слишком нежным для воина, и большие, широко распахнутые глаза цвета темного янтаря – все это могло принадлежать невинной девушке. Но взгляд этих глаз выдавал истину. В их глубине таилась холодная река опыта, выкованная сорока с лишним годами жизни, где мелькали и стальные отсветы былых сражений, и тени потерь, и непоколебимая решимость. Уголки губ, полных и естественно розовых на фоне пурпурной кожи, были слегка подтянуты вверх, намекая на привычку к легкой, чуть усталой усмешке. Этот лик невинности резко контрастировал с ее телом – величественным, мощным, дышащим силой. Лана была высока, и этот рост лишь подчеркивал атлетическое совершенство ее фигуры. Широкие плечи несли на себе не только вес брони, но и груз ответственности. Руки, с рельефными бицепсами и трицепсами, знали тяжесть оружия и яростный труд рукопашной. Торс, сужающийся к крепкой талии, и бедра, сильные как стволы древних деревьев, говорили о невероятной физической мощи. Но эта мощь была не грубой, а скульптурной, отточенной, как клинок мастера. Мелкие белесые шрамы лишь украшали это произведение искусства. Ее одежда была вызовом и стратегией. Кожаные ремни и прочные ткани охватывали тело минимально, оставляя открытыми большие участки пурпурной кожи и играющие мускулы, но именно в ключевых точках – на плечах, соблазнительной груди, широких бедрах, голенях – крепились тяжелые пластины отполированной стали или темного, почти черного металла. Броня не скрывала ее силу, а лишь акцентировала уязвимые места, создавая странное сочетание откровенности и защищенности. Это был доспех практика, знающего цену скорости и знающего, где ждать удара.

Внешность

Лана Раус Нуруодо возвышалась подобно древней лиловой колонне, выточенной временем и войной. Кожа альмов – их вечная печать – у Ланы была глубокого, насыщенного оттенка спелой сливы, переходящего в местах напряженных мышц в благородный, чуть приглушенный пурпур. На солнце она отливала легким бархатным сиянием, словно внутренним светом, несмотря на все пережитое. Ее лицо было удивительным парадоксом. Взгляд, привыкший сканировать горизонт на предмет угроз, в покое обладал детской мягкостью линий. Щеки, еще сохранившие некую округлость юности, подбородок с ямочкой, казавшийся слишком нежным для воина, и большие, широко распахнутые глаза цвета темного янтаря – все это могло принадлежать невинной девушке. Но взгляд этих глаз выдавал истину. В их глубине таилась холодная река опыта, выкованная сорока с лишним годами жизни, где мелькали и стальные отсветы былых сражений, и тени потерь, и непоколебимая решимость. Уголки губ, полных и естественно розовых на фоне пурпурной кожи, были слегка подтянуты вверх, намекая на привычку к легкой, чуть усталой усмешке. Этот лик невинности резко контрастировал с ее телом – величественным, мощным, дышащим силой. Лана была высока, и этот рост лишь подчеркивал атлетическое совершенство ее фигуры. Широкие плечи несли на себе не только вес брони, но и груз ответственности. Руки, с рельефными бицепсами и трицепсами, знали тяжесть оружия и яростный труд рукопашной. Торс, сужающийся к крепкой талии, и бедра, сильные как стволы древних деревьев, говорили о невероятной физической мощи. Но эта мощь была не грубой, а скульптурной, отточенной, как клинок мастера. Мелкие белесые шрамы лишь украшали это произведение искусства. Ее одежда была вызовом и стратегией. Кожаные ремни и прочные ткани охватывали тело минимально, оставляя открытыми большие участки пурпурной кожи и играющие мускулы, но именно в ключевых точках – на плечах, соблазнительной груди, широких бедрах, голенях – крепились тяжелые пластины отполированной стали или темного, почти черного металла. Броня не скрывала ее силу, а лишь акцентировала уязвимые места, создавая странное сочетание откровенности и защищенности. Это был доспех практика, знающего цену скорости и знающего, где ждать удара.

Характер

Лана Раус Нуруодо – Сердце Огня в Облике Искушения. Ее пурпурная красота и магнетическая притягательность – не сети для пленения, а маяки для потерянных и щиты для беззащитных. Ее хитрость – оружие против жестокости мира. Ее доброта – не слабость, а ее стальная сердцевина, выкованная в аду и закаленная в свободе. Бордель Аль-Джамал не сломал ее — он стал ее первой школой, странной и жестокой, но той, где она научилась главному: наслаждаться жизнью вопреки всему. Для других рабство — это цепи, для нее — просто обстоятельства. Она не стыдится своего прошлого, не проклинает его. Оно сделало ее такой, какая она есть: безудержной, жаждущей удовольствий, умеющей любить и принимать любовь без угрызений совести. Она не притворяется соблазнительницей — она ею рождена. Ее пурпурная кожа, гибкий стан, смеющийся взгляд — все в ней дышит естественной, почти животной чувственностью. Она не играет в страсть — она в ней живет. Мужчины? Они приходили и уходили, но Лана никогда не чувствовала себя использованной. Напротив — она использовала их, выжимая из каждого мгновения капли наслаждения, потому что даже в рабстве умела оставаться свободной. Но заточение душило ее. Не работа, не постельные утехи — а стены, правила, чужие приказы. Она рвалась на волю не потому, что ненавидела свое тело или стыдилась его, а потому, что хотела сама решать, кому его дарить. Лана Раус Нуруодо – Сердце Огня в Облике Искушения. Ее пурпурная красота и магнетическая притягательность – не сети для пленения, а маяки для потерянных и щиты для беззащитных. Ее хитрость – оружие против жестокости мира. Ее доброта – не слабость, а ее стальная сердцевина, выкованная в аду и закаленная в свободе. Бордель Аль-Джамал не сломал ее — он стал ее первой школой, странной и жестокой, но той, где она научилась главному: наслаждаться жизнью вопреки всему. Для других рабство — это цепи, для нее — просто обстоятельства. Она не стыдится своего прошлого, не проклинает его. Оно сделало ее такой, какая она есть: безудержной, жаждущей удовольствий, умеющей любить и принимать любовь без угрызений совести. Она не притворяется соблазнительницей — она ею рождена. Ее пурпурная кожа, гибкий стан, смеющийся взгляд — все в ней дышит естественной, почти животной чувственностью. Она не играет в страсть — она в ней живет. Мужчины? Они приходили и уходили, но Лана никогда не чувствовала себя использованной. Напротив — она использовала их, выжимая из каждого мгновения капли наслаждения, потому что даже в рабстве умела оставаться свободной. Но заточение душило ее. Не работа, не постельные утехи — а стены, правила, чужие приказы. Она рвалась на волю не потому, что ненавидела свое тело или стыдилась его, а потому, что хотела сама решать, кому его дарить.

Характер

Лана Раус Нуруодо – Сердце Огня в Облике Искушения. Ее пурпурная красота и магнетическая притягательность – не сети для пленения, а маяки для потерянных и щиты для беззащитных. Ее хитрость – оружие против жестокости мира. Ее доброта – не слабость, а ее стальная сердцевина, выкованная в аду и закаленная в свободе. Бордель Аль-Джамал не сломал ее — он стал ее первой школой, странной и жестокой, но той, где она научилась главному: наслаждаться жизнью вопреки всему. Для других рабство — это цепи, для нее — просто обстоятельства. Она не стыдится своего прошлого, не проклинает его. Оно сделало ее такой, какая она есть: безудержной, жаждущей удовольствий, умеющей любить и принимать любовь без угрызений совести. Она не притворяется соблазнительницей — она ею рождена. Ее пурпурная кожа, гибкий стан, смеющийся взгляд — все в ней дышит естественной, почти животной чувственностью. Она не играет в страсть — она в ней живет. Мужчины? Они приходили и уходили, но Лана никогда не чувствовала себя использованной. Напротив — она использовала их, выжимая из каждого мгновения капли наслаждения, потому что даже в рабстве умела оставаться свободной. Но заточение душило ее. Не работа, не постельные утехи — а стены, правила, чужие приказы. Она рвалась на волю не потому, что ненавидела свое тело или стыдилась его, а потому, что хотела сама решать, кому его дарить. Лана Раус Нуруодо – Сердце Огня в Облике Искушения. Ее пурпурная красота и магнетическая притягательность – не сети для пленения, а маяки для потерянных и щиты для беззащитных. Ее хитрость – оружие против жестокости мира. Ее доброта – не слабость, а ее стальная сердцевина, выкованная в аду и закаленная в свободе. Бордель Аль-Джамал не сломал ее — он стал ее первой школой, странной и жестокой, но той, где она научилась главному: наслаждаться жизнью вопреки всему. Для других рабство — это цепи, для нее — просто обстоятельства. Она не стыдится своего прошлого, не проклинает его. Оно сделало ее такой, какая она есть: безудержной, жаждущей удовольствий, умеющей любить и принимать любовь без угрызений совести. Она не притворяется соблазнительницей — она ею рождена. Ее пурпурная кожа, гибкий стан, смеющийся взгляд — все в ней дышит естественной, почти животной чувственностью. Она не играет в страсть — она в ней живет. Мужчины? Они приходили и уходили, но Лана никогда не чувствовала себя использованной. Напротив — она использовала их, выжимая из каждого мгновения капли наслаждения, потому что даже в рабстве умела оставаться свободной. Но заточение душило ее. Не работа, не постельные утехи — а стены, правила, чужие приказы. Она рвалась на волю не потому, что ненавидела свое тело или стыдилась его, а потому, что хотела сама решать, кому его дарить.

Биография

Лана явилась на свет не под сенью родового древа, а в знойном, пропитанном потом и отчаянием каменном мешке рабских казарм Домена Пустыни. Ее колыбелью была набитая соломой ниша в стене, а первым звуком – не ласковая колыбельная, а грубый смех надсмотрщиков и приглушенные стоны за тонкой перегородкой. Она была дочерью Пыли и Рабства, рожденной рабыней от рабыни. Ее мать, Адриана, была собственностью, одним из многих "драгоценных камней" в скверной коллекции семейства Аль-Джамал, чьи караваны страдания бороздили раскаленные пески Вечной Империи. Аль-Джамал торговали плотью на любой вкус: могучими галерными гребцами, сгорбленными рудокопами, учеными, склонившими шею под ярмом, и... телами для утех. Именно в эту последнюю, самую унизительную категорию попадали альмы. Их фиолетовая и пурпурная кожа, их изысканные, словно выточенные из лилового мрамора черты, делали их особенно ценным, желанным и обреченным товаром. В борделях, этих "оазисах" принуждения и отчаяния, альмы встречались чаще, чем вода в пустыне. Адриана была одной из таких. Красота ее пурпурной кожи, большие, казалось бы, невинные глаза, служили лишь приманкой для клиентов. Лана появилась на свет как побочный продукт насилия, маленький фиолетовый комочек, чье будущее было предопределено с первого вздоха. Она была инвестицией. Красота расы, унаследованная от матери, должна была расцвести и принести новые дивиденды хозяевам. Лана росла в тени дома, впитывая не сказки, а шепотки о "долге", о "покорности", о том, как важно "понравиться господам". Ее учили не грамоте, а улыбкам, не истории, а искусству доставлять удовольствие любым способом. Бордель был ее школой, ее тюрьмой и ее предначертанным будущим. Детство Ланы было призрачным существованием между стенами. Она видела, как красота ее матери, а затем и других альм, расцветала, несмотря на груз постоянного унижения, как искры вспыхивают в их янтарных глазах. Это заводило даже тогда еще юную девчушку. Она слышала смех мужчин, звучавший как скрежет камней. Фиолетовая кожа, которая могла бы быть гордостью, была ее клеймом рабыни, знаком предназначения для чужой похоти. Ее собственные, еще детские черты, уже отмеченные странной, не по годам серьезностью, вызывали у работорговцев одобрительные кивки: "Вылитая Адриана. Будет дорого стоить." Маленькая Лана же расветала. Она не раз ловила себя на мысли, что наслаждается зрелищем, когда ее мать осеменяли мужчины разного происхождения и рас. Девочка ловко пряталась в шкафах ил под кроватью, ощущая как увлажняется ее лоно... Судьба Ланы была высечена на каменной скрижали Домена: повторить путь матери. Стать еще одним прекрасным сосудом для чужого порока, еще одним источником дохода для Аль-Джамал. Ее готовили к этому методично, с циничностью, приправленной ложной, но столь приятной заботой. Учили носить откровенные наряды, которые выглядели бы нелепо на ребенке, если бы девочка не была столь прекрасной. Учили опускать взгляд, но при этом украдкой изучать мужчин – оценивающе, как товар. Она была "отложенным товаром", ждущим своего часа созревания на пыльных полках ада. Да, именно ада. Лана знала, что не всем «сестрам» в доме любви Аль Джамал нравилась их судьба. Наша девочка их не понимала, лишь мать время от времени раскрывала дочери глаза на то, что с ними происходит. Их же, альм, великая Богиня благословила на жизнь с одной лишь целью - получать удовольствие самим и приносить его другим. И пусть Лана наслаждалась своей ролью в этом божественном деле, иногда, вечерами, она задумывалась: а есть ли иной путь? В этом мире, где человеческое достоинство сжигало беспощадное солнце Домена, где тело было лишь инструментом для чужой прибыли, и формировались первые, глубоко запрятанные пласты души Ланы. Она видела ложь в улыбках надсмотрщиков, предательство в молчании тех, кто мог бы помочь, но боялся, несправедливость в самой системе, превратившей ее и мать в вещь. И где-то в глубине этих больших, янтарных глаз, еще до того, как в них загорелся знакомый нам стальной огонь, уже тлела первая, неосознанная искра ярости против мира, который хотел сломать ее, как сломал ее мать. Но час, когда эта искра разгорится в пламя бунта, был еще далек. Пока же маленькая Лана была лишь драгоценным пурпурным цветком, выращенным в неволе для того, чтобы его сорвали и растоптали. Дом Любви Аль-Джамал не знал слова "детство". Для таких, как Лана, жизнь начиналась с обучения покорности. Едва она окрепла настолько, чтобы держать тряпку или кувшин, ее маленькие пурпурные руки были приставлены к работе. Шесть лет. Возраст, когда дети вольных учатся буквам или резвятся на солнце. Для Ланы он стал отметкой, когда пыль и служение впитались в кожу глубже, чем ее природный фиолетовый оттенок. Она мела каменные полы прохладных залов, где позже будет служить иначе. Носила воду и вино господам, чьи оценивающие взгляды уже тогда скользили по ее формирующемуся силуэту с холодным расчетом будущей выгоды. Она училась молчать, не встречаться глазами, растворяться в тени, когда того требовали надсмотрщики или капризы клиентов. Ее мир сузился до коридоров, кухни, комнаты матери и той неизбежной двери в конец коридора, за которой слышались чужие стоны, смешки и скрип кроватей. И даже в этом, юная альма находила способ получения своего, маленького счастья. Чего только стоил пьянящий аромат постели матери после шестого мужчины в день, когда Лана, украдкой ложилась к Адриане и вместе они хихикали, пока девочка отлынивала от работы. Когда фигура Ланы начала терять детскую угловатость, обретая первые, еще робкие изгибы, на нее стали смотреть иначе. Взгляды клиентов, прежде скользившие мимо, начали цепляться, задерживаться, липнуть. Шепотки надсмотрщиков стали громче, оценки – конкретнее. "Пора", – решили те, кто распоряжался ее телом. Первые "клиенты" были пробой пера для нее и проверкой товара для хозяев. Это были не изнеженные аристократы, а часто грубые стражи, погонщики караванов, те, кто платил меньше, но кому дозволялось "опробовать" новый товар. Лана вспоминала эти моменты с особой остротой ощущений. Каждое прикосновение грубой ладони к ее нежной груди, каждый поцелуй в ее соблазнительные губы и шею и каждый член, расширающий ее лоно и мировоззрение. Холод каменного пола или жесткой койки под спиной. Научилась принимать боль и унижение как естественный порядок вещей, как восход солнца над Доменом. Ее детское лицо с его мягкими чертами преображалось, принимая такое же странное и отчужденное выражения истинного наслаждения. И все - же, Лана задавалась вопросом: почему не она выбирает того, кто воспользуется ее телом? Почему те, кто владеют ею получают за ее же тело деньги, а она лишь получает то, что и так должно быть естественно для нее? Именно тогда Лана осознала, что красота ее стала проклятием, пурпурная кожа – униформой проститутки. Но даже в этом месте появлялись постоянные "гости". Одним из них был Хрерк Раус Нуруодо. Он выделялся сразу. Не только ростом и шириной плеч, выдававших могучую силу, или дорогими, но потрепанными в боях доспехами мифрилового ранга. Выделялся поведением. Он не был груб ради грубости. Не требовал унижений сверх меры. В его огромных, мозолистых руках, способных сломать хребет вьючному зверю, была... странная сдержанность, когда он касался ее. Он не лез с пьяными пошлостями. Часто он приходил не столько для утех, сколько помолчать в полумраке комнаты, глядя куда-то поверх ее головы, будто видя не стены борделя, а далекие горы или поля сражений. Он смотрел на ее пурпурную кожу, на детские черты лица, искаженные преждевременным знанием, и в его взгляде Лане чудилось не похоть, а какая-то тяжелая, непонятная ей дума, смесь жалости и чего-то еще. В ответ Лана отдавала себя всю. Это странное чувство, когда временами хотелось стать частью него. Этого крепкого мужчины, источающего силу и непоколебимую мощь. Он платил щедро, всегда наличными, минуя надсмотрщиков, передавая монеты прямо в руку Адриане или даже самой Лане, если мать позволяла. Эти монеты были тяжелыми, холодными, пахли металлом и чужим потом. Но для Ланы они значили много. Это был просто отсроченный взнос в бездонную казну Аль-Джамал. Хрерк спрашивал ее имя. Настоящее. "Лана", – выдохнула она однажды, удивляясь сама себе. Он кивнул, как будто зафиксировал это. Потом стал называть ее только так. Для остальных она была "девочкой", "фиалкой", "новенькой". Для него – Ланой. Он не стал для нее избавителем. Не предлагал побега. Он был частью системы, которая заставляла Лану и Адриану служить лишь в качестве отдушины,а не вносить любовь в мир. Но он был первым человеком за стенами, который видел в ней не только тело. Первым, кто признал ее существование именем. В его молчаливом, тяжелом присутствии, в этой странной, ненавязчивой внимательности (он мог принести кусок сладости, добытой бог весть где, или просто сидеть, чиня ремень, не требуя ничего) было что-то... непонятно-человеческое. Он стал знакомой тенью в ее мире, огромной и непонятной фигурой, чьи мотивы были скрыты за броней молчания так же надежно, как его тело за мифрилом. Лана еще не знала, что его имя – Раус Нуруодо – станет и ее именем. Что этот молчаливый гигант, оплачивающий ее заключение в неволе, однажды станет ключом, отпирающим ее цепи. Пока же Хрерк был просто еще одним клиентом. И Лана продолжала жить, день за днем открывая для себя пути наслаждения, чтобы не думать о том, в каком кошмаре она живет на самом деле. Восемнадцать лет в Доме Пустыни Аль-Джамал – это не совершеннолетие вольных. Это окончательное погружение в трясину предназначения. Лана была теперь не "перспективным товаром", а полноценным инструментом похоти. Ее пурпурная кожа, атлетичная фигура, странно-невинное лицо – все это работало на хозяев. Но в этом мире появился странный оазис отчаяния, имя которому было – Хрерк Раус Нуруодо. С годами что-то изменилось. Физически. Когда Хрерк приходил – а приходил он чаще других, всегда щедро платя, – Лана переставала думать, что их, мать и дочь тут держат из злобы. Быть может, это все происходит ради того, чтобы они здесь обрели настоящую любовь? Его огромные, умелые руки, его странная, не насильственная требовательность, его тяжелое молчание, в котором не было презрения... В его объятиях, в его неторопливой, почти внимательной ласке, она впервые ощутила искру чего-то, что не могла объяснить. Ранее Лана испытывала экстаз во время соития и с другими клиентами. Но то было иначе. Это было смутно, стыдно, невероятно – но это было. Он стал не просто клиентом. Он стал навязчивой мыслью. Любимым... Между его долгими отлучками на "работу" (авантюры, о которых она лишь смутно догадывалась), ее дни были заполнены тоскливым ожиданием и чужими прикосновениями. Каждый новый мужчина на ее теле – лишь тень того счастья, что она испытывала с Хрерком. Беря в рот очередной член, глотая соленую горечь чужого семени, она закрывала глаза и представляла Хрерка. Его грубоватое лицо, его мифриловый запах, его тяжелые руки на ее бедрах. Это был ее секретный ритуал выживания, превращение отвратительного в едва терпимое через силу воображения, сфокусированного на одном-единственном человеке. Это был голод по нему, по его присутствию. Она готова была отдаваться ему бесплатно, жадно, как путник в пустыне – воде. Но судьба, казалось, решила испытать эту хрупкую связь на разрыв. Однажды ночью, когда Лана, вся трепеща от нетерпения и смутной надежды, ждала Хрерка, в дверь ввалилась не знакомая тихая громадина, а тень человека. Он пах не пылью пустыни и металлом, а дешевым перегаром и дикой, неконтролируемой яростью. Глаза, в которых она привыкла видеть тяжелую думу, были мутны и полны бессмысленной жестокости. Это был Хрерк, но не ее Хрерк. Это был зверь, разбуженный горем, предательством или просто переполненной чашей отчаяния – она не знала. Он не стал ждать. Не стал смотреть на нее. Он набросился. Его ласки, обычно сдержанные, даже внимательные, превратились в грубое мясо. Его руки оставляли синяки на ее пурпурной коже, его пальцы впивались, причиняя боль, его движения были не любовью, а наказанием. Он рычал что-то нечленораздельное, его слюна капала ей на лицо. Боль была невыносимой, но страшнее было другое – крушение. Крушение того хрупкого мира, который она построила вокруг него. Крушение ее единственной иллюзии чего-то почти хорошего в этом мире. Он не видел ее, Ланы. Он видел лишь объект для сброса яда, что клокотал в нем. И тогда что-то в Лане сломалось. Не терпение. Не покорность. Сломалась та цепь, что держала ее рабыней внутри. Ярость, копившаяся годами, ярость от унижений, от боли, от предательства этого единственного человека – вырвалась наружу. С криком, который был больше похож на вопль раненого зверя, чем на человеческий голос, она рванулась, отшвырнув его тяжелое тело на мгновение. Ее рука, движимая слепой яростью и отчаянием, схватила тяжелый глиняный кувшин с дешевым вином, стоявший у кровати. И со всей силы, вложив в удар всю ненависть к миру, к Аль-Джамал, к себе самой и к нему, обрушила его на его голову. Звон разбитой глины. Хлюпкий звук удара. Грохот падающего тела. И тишина. Ужасная, леденящая тишина. Лана стояла, дрожа, глядя на кровь, смешивающуюся с вином на полу и на висках оглушенного Хрерка. Она не убила его. Но совершила неслыханное. Рабыня подняла руку на свободного. Да еще и на клиента Аль-Джамал! Надсмотрщики ворвались мгновенно. Грубые руки схватили ее, выволокли из комнаты, как тряпку. Темница. Холодный, сырой каменный мешок, где не было даже соломы. Где царил запах плесени, мочи и безнадежности. Ее бросили туда, и она знала – наказание будет страшным. Плеть? Отрезание языка? Продажа в рудники, где живут недолго? Мысли путались. И сквозь страх пробивалось глухое, всепоглощающее чувство вины. Она не перетерпела. Не приласкала. Не спасла его от его демонов. Она не знала, что с ним случилось, что довело его до такого состояния, но она – его отдушина, его собственность в этом аду – не выполнила свою роль. Она предала тот призрачный свет, что он ей нес. Она рыдала в темноте, считая себя виноватой в том, что ее сломали окончательно. Чудо пришло на следующий день. Скрип двери. Слепящий свет факела. Грубый голос: "Выходи, шкура фиолетовая." Ее, дрожащую и не верящую, вывели на свет. И она увидела его. Хрерк. С огромной заплатой из грубой ткани на голове, под которой проступал кровоподтек. Лицо его было замкнутым, каменным. Он не смотрел на нее. Он что-то передал главному надсмотрщику – тяжелый мешок, звонкий от монет. Он выкупил ее. Купил, как когда-то покупал право на ее тело на час. Теперь он покупал ее целиком. И навсегда. На воле, под ослепительным солнцем Домена Пустыни, он молча сунул ей в руку кусок пергамента с печатью – документ об освобождении. Его голос был хриплым, без интонаций: "Иди. Ты свободна." Никаких извинений. Никаких объяснений той ночи. Но в его глазах, когда он мельком взглянул на ее синяки, на ее изможденное, заплаканное лицо, Лана увидела нечто. Не любовь. Не нежность. Глубокое, невыносимое раскаяние. Раскаяние воина, сломавшего не врага, а что-то хрупкое и беззащитное. Раскаяние человека, увидевшего последствия своей ярости. Он даровал свободу. Как искупление. Как попытку стереть свой грех. Лана посмотрела на пергамент. Надпись плыла перед глазами. Свобода. Слово, о котором она мечтала в самые темные ночи. Слово, ради которого можно было умереть. Она подняла глаза на Хрерка, на его могучую, но вдруг ссутулившуюся фигуру, на кровавую повязку – ее рук дело. Она почувствовала пустоту. Свобода? Куда? В пустыню? Где ее пурпурная кожа будет маяком для работорговцев, солдат или просто голодных зверей? У нее не было навыков, кроме тех, что выучила в борделе. Нет дома. Нет друзей. Только мать, оставшаяся за каменными стенами Дома Любви Аль-Джамал. И тогда Лана сделала свой первый сознательный выбор. Не рабыни. Женщины. Она протянула пергамент обратно Хрерку. Голос ее дрожал, но звучал четко, вопреки рыданиям, что еще недавно сотрясали ее: – Нет. Возьмите это обратно. – Она сделала шаг к нему, глядя прямо в его удивленные, усталые глаза. – Если у меня должен быть господин... пусть это будете только вы. Отныне и навсегда. Я – ваша. Добровольно. Она не просила любви. Не ждала нежности. Она выбирала знакомый ад вместо неизвестной бездны. Выбирала сильного хозяина, который, пусть и сломал ее однажды, но и вытащил из самого дна. И, возможно, в глубине души, она выбирала возможность быть рядом с ним, пусть и как собственность. Пусть и ценой вечного клейма рабыни. Это был горький триумф. Отказ от свободы во имя призрачной безопасности и еще более призрачной надежды. Лана перестала быть просто рабыней Аль-Джамал. Теперь она была собственностью Хрерка Раус Нуруодо. И этот выбор, этот добровольный шаг назад в цепи, стал для нее первым шагом на пути к той воительнице, которой ей суждено было стать. Путь этот лежал через кровь, сталь и новую, иную форму рабства, но теперь у нее было имя. Раус Нуруодо. Имя ее господина. Скоро – ее имя. Свобода, от которой Лана отказалась, обернулась иной формой неволи. Но это была неволя движения. Каменные стены борделя сменились бескрайними горизонтами Домена Пустыни, а затем – и чужими землями за его пределами. Она стала тенью Хрерка Раус Нуруодо, его неотлучным спутником в опасных авантюрах, что были его жизнью и ремеслом. Первые годы были возвращением к служению, но на новых условиях. Лана стирала его пропитанные пылью и кровью рубахи в ледяных ручьях. Готовила на костре скудную походную пищу, научившись чувствовать баланс специй в условиях, где вода ценилась дороже золота. Чистила его тяжелые доспехи до зеркального блеска, в котором потом отражалось пламя костров и вспышки боя. Была его телом. Не только в постели – хотя и там тоже. Но теперь, когда она опускалась перед ним на колени в их походной палатке или под сенью чужих звезд, беря в рот его крупный, крепкий член, вылизывая увесистые яйца, набухшие семенем, это было иное. Это не была терпимая боль или призрачное удовольствие прошлого. Это был голод. Голод плоти, отвечающей на знакомые прикосновения. Голод души, жаждущей его одобрения, его взгляда, его тяжелого стона. Она контролировала этот акт. Это была ее добровольная жертва, ее способ сказать: "Я твоя. И мне это нравится." Удовольствие било горячей волной по ее телу, заставляя стонать уже не от притворства, а от подлинной, животной радости. Он был ее якорем, господином, центром вселенной. Но что-то глубинное пробудилось в Лане на дорогах. Сонная покорность рабыни, запертой в четырех стенах, сменилась жадным интересом. Ей нравился ветер перемен, запах чужих городов, опасное напряжение перед стычкой с разбойниками или пробуждением древнего храмового стража. В ее больших, янтарных глазах, помимо преданности Хрерку, загорелись искры азарта, любопытства к миру за пределами его тени. Дух авантюризма, дремавший под гнетом рабства, расправил крылья. Хрерк, этот молчаливый гигант с израненной душой, видел. Видел, как ее пурпурные пальцы, ловкие от стирки и готовки, с любопытством касаются рукояти его запасного меча. Видел, как ее взгляд аналитически скользит по его доспехам, оценивая слабые точки. Видел пробуждающуюся волю в ее некогда покорной осанке. И в его раскаянии, в его странной, невысказанной привязанности, родилось решение. Он начал учить. Сперва осторожно, словно боясь спугнуть. Как правильно точить клинок. Как чинить кольчугу. Как ставить палатку, чтобы не сдуло ночным шквалом. Потом – базовые стойки. Как держать щит, чтобы не сломало руку ударом гоблина. Как падать, чтобы не свернуть шею. Его методы были грубы, как и он сам. Он не щадил. Ошибка могла стоить синяка, сбитого дыхания, а то и подбитого глаза. Но Лана впитывала. Ее тело, уже сильное от выживания, теперь закалялось в новой дисциплине. Боль от ударов тренировочного меча по деревянному щиту была иной – не унизительной, а очищающей, ведущей к цели. Он отдавал приказы (реже, со временем), она исполняла. Он владел ее телом – и она отдавала его охотно. Она заботилась о его быте с прежней тщательностью. Его знания о бое, выживании, тактике перетекали в нее через суровые уроки. Он ломал ее неправильные движения, заставляя искать верные. Он бросал ее в схватки с тварями послабее, стоя рядом, готовый вмешаться, но давая ей почувствовать вкус собственной силы. Их страсть в палатке или под открытым небом оставалась яростной, физической, необходимой для обоих. Это был язык близости, где слова были излишни, а тело говорило все: и благодарность, и гнев, и глубинную связь. Глубже всего было чувство заботы отца о дочери, в молчаливых жестах. В том, как он иногда поправлял ее доспех перед опасной вылазкой, словно заботясь о ребенке. В том, как она, повзрослевшая и сильная, все еще искала его взгляд одобрения после удачного маневра. В невысказанной защите, которую он ей дарил, и в ее преданности, ставшей осознанным выбором взрослой женщины, а не страхом рабыни. Из нежной проститутки, чья судьба казалась предопределенной, Лана Раус Нуруодо выковала себя заново. Сталью уроков Хрерка, огнем собственной жажды жизни, и странной алхимией их связи. Она научилась не просто драться – она научилась воевать. Чуять опасность, как зверь. Строить стратегию в голове за секунды до схватки. Доверять своим рефлексам и своей стальной пушке (ее первый, страшноватый подарок от Хрерка, ставший продолжением ее воли). Она превратила свою физическую мощь, развитую годами выживания, в оружие точное и смертоносное. Она стала воительницей. Стала авантюристкой, жадно глотающей мили и опасности. Стала верной боевой подругой Хрерка Раус Нуруодо. Не просто его собственностью. Не просто ученицей. Его тенью в бою, его щитом в засаде, его громом в атаке. Пурпурная кожа, когда-то клеймо рабыни, теперь сияла под слоем дорожной пыли и запекшейся крови как знак непокоренной силы. Детские черты лица закалились суровой решимостью, а в глазах, помимо глубины страданий, горел неукротимый огонь свободного духа, вырвавшегося на простор. Лана больше не шла за Хрерком. Она шла рядом. Ее цепи были разбиты не документом, а ее собственной волей, превратившей оковы в доспехи. И ее имя – Раус Нуруодо – теперь звучало не как клеймо собственности, а как боевой клич. Путь воина был открыт, и он вел вперед, в пекло приключений и битв, где ее ждала слава, новые шрамы и испытание ее стальной воли. Время, неумолимый кузнец, постепенно смягчало остроту их совместной бури. Хрерк Раус Нуруодо, титан в мифриле и духе, уже нес на своих плечах груз многих зим, когда впервые встретил пурпурную девочку в каменном аду Аль-Джамал. Разница в возрасте – пропасть для иных – растворялась в пламени их страсти. Когда его мощные руки притягивали ее к себе, когда его крупный, требовательный член властно прокладывал путь в каждое ее лоно, будь то влажная глубина между ног, упругое сопротивление ануса или жадная теплота рта, годы отступали. Он был силой природы, не подвластной календарям, а она – его вечно юной стихией, принимающей его без остатка. Но песок в часах тек неумолимо. Старость, с которой он сражался яростнее, чем с драконами, все же настигла его. Не слабостью духа – он оставался скалой, – а тяжестью в костях, упрямой одышкой после долгого перехода, глубокими морщинами, прорезавшими лицо, словно русла высохших рек. Он выполнил свое кредо: стал мифриловым авантюристом не для сундуков с золотом, а для права встретить закат в мире. Мире, купленном кровью, сталью и этой самой репутацией, отгонявшей мелких хищников. Домен Цветов стал его тихой гаванью. Не дворец, а крепкий дом с садом, где буйство красок и ароматов напоминало о красоте мира, который он так яростно защищал (и грабил, когда требовалось). Здесь он "доживал", как говорил с грубоватой прямотой. Сидел на веранде, чистил свои старые, но все еще смертоносные клинки, пил крепкий чай и смотрел, как солнце красит горы в багрянец. Его могучая стать ссутулилась, но взгляд, острый как скальпель, все так же видел дальние тропы и чуял ложь за версту. Лана же, его пурпурная тень, его огонь, его дитя войны, была на пике. Сорок с лишним лет лишь отточили ее силу, как воду точит камень. Ее тело, скульптура из лилового мрамора и стали, дышало нерастраченной энергией. Шрамы – новые и старые – были не уродством, а боевыми наградами, рассказывавшими истории смелее любых бардов. Дух авантюризма, разбуженный Хрерком, стал неотъемлемой частью ее существа, голодом, который не утолить покоем сада. Она не предала дело. То ремесло, которому он научил ее не в постели, а на пыльных дорогах и кровавых полянах. Ремесло выживания, боя, расчета риска. Стальная пушка – уже не подарок, а продолжение ее руки – ждала приключений. Мир за стенами Домена Цветов звал ее, манил запахом неизведанных земель, звоном возможной схватки, тяжестью нерешенных задач. И Лана шла. Верная воспитанница – хранящая каждое его слово, каждый жест, каждую уловку. Любовница – чье тело, вспоминая его прикосновения, иногда сжималось от волнения вдали, но чье сердце знало: его огонь теперь тих, и тревожить его – грех. Дочь – чувствующая глубинную, немую связь, крепче любых клятв. Она навещала его. Привозила дары дороги: странные специи, кусок невиданного кристалла, байку о победе над троллем в Болотах Скорби. Сидела с ним на веранде, пила тот же крепкий чай. Их разговоры были лаконичны, как рапорт разведчика. Слова между ними давно стали роскошью; им хватало молчаливого понимания. Он видел в ее глазах все тот же неугомонный огонь, ту же решимость, что он когда-то в ней посеял. И в его усталом взгляде светилось что-то, похожее на гордость. И на тихую грусть человека, знающего, что его дорога подходит к концу, пока ее дорога – все еще впереди. Лана Раус Нуруодо целовала его в щетинистый висок (теперь больше седой, чем черной), вдыхая знакомый запах кожи, металла и покоя. Брала свою пушку. И уходила. В пыль, в бой, в приключение. Она шла по протоптанному им пути, но уже своим шагом. Неся в себе его науку, его сталь в душе и его имя – как знамя. Пока старый воин доживал свой век среди цветов, его величайшее творение, его фиолетовая молния, продолжала сеять гром на дорогах мира. Ее путь был его живым наследием, его искуплением, его продолжающейся песней. И в этом была жестокая и прекрасная правда их жизни.

Биография

Лана явилась на свет не под сенью родового древа, а в знойном, пропитанном потом и отчаянием каменном мешке рабских казарм Домена Пустыни. Ее колыбелью была набитая соломой ниша в стене, а первым звуком – не ласковая колыбельная, а грубый смех надсмотрщиков и приглушенные стоны за тонкой перегородкой. Она была дочерью Пыли и Рабства, рожденной рабыней от рабыни. Ее мать, Адриана, была собственностью, одним из многих "драгоценных камней" в скверной коллекции семейства Аль-Джамал, чьи караваны страдания бороздили раскаленные пески Вечной Империи. Аль-Джамал торговали плотью на любой вкус: могучими галерными гребцами, сгорбленными рудокопами, учеными, склонившими шею под ярмом, и... телами для утех. Именно в эту последнюю, самую унизительную категорию попадали альмы. Их фиолетовая и пурпурная кожа, их изысканные, словно выточенные из лилового мрамора черты, делали их особенно ценным, желанным и обреченным товаром. В борделях, этих "оазисах" принуждения и отчаяния, альмы встречались чаще, чем вода в пустыне. Адриана была одной из таких. Красота ее пурпурной кожи, большие, казалось бы, невинные глаза, служили лишь приманкой для клиентов. Лана появилась на свет как побочный продукт насилия, маленький фиолетовый комочек, чье будущее было предопределено с первого вздоха. Она была инвестицией. Красота расы, унаследованная от матери, должна была расцвести и принести новые дивиденды хозяевам. Лана росла в тени дома, впитывая не сказки, а шепотки о "долге", о "покорности", о том, как важно "понравиться господам". Ее учили не грамоте, а улыбкам, не истории, а искусству доставлять удовольствие любым способом. Бордель был ее школой, ее тюрьмой и ее предначертанным будущим. Детство Ланы было призрачным существованием между стенами. Она видела, как красота ее матери, а затем и других альм, расцветала, несмотря на груз постоянного унижения, как искры вспыхивают в их янтарных глазах. Это заводило даже тогда еще юную девчушку. Она слышала смех мужчин, звучавший как скрежет камней. Фиолетовая кожа, которая могла бы быть гордостью, была ее клеймом рабыни, знаком предназначения для чужой похоти. Ее собственные, еще детские черты, уже отмеченные странной, не по годам серьезностью, вызывали у работорговцев одобрительные кивки: "Вылитая Адриана. Будет дорого стоить." Маленькая Лана же расветала. Она не раз ловила себя на мысли, что наслаждается зрелищем, когда ее мать осеменяли мужчины разного происхождения и рас. Девочка ловко пряталась в шкафах ил под кроватью, ощущая как увлажняется ее лоно... Судьба Ланы была высечена на каменной скрижали Домена: повторить путь матери. Стать еще одним прекрасным сосудом для чужого порока, еще одним источником дохода для Аль-Джамал. Ее готовили к этому методично, с циничностью, приправленной ложной, но столь приятной заботой. Учили носить откровенные наряды, которые выглядели бы нелепо на ребенке, если бы девочка не была столь прекрасной. Учили опускать взгляд, но при этом украдкой изучать мужчин – оценивающе, как товар. Она была "отложенным товаром", ждущим своего часа созревания на пыльных полках ада. Да, именно ада. Лана знала, что не всем «сестрам» в доме любви Аль Джамал нравилась их судьба. Наша девочка их не понимала, лишь мать время от времени раскрывала дочери глаза на то, что с ними происходит. Их же, альм, великая Богиня благословила на жизнь с одной лишь целью - получать удовольствие самим и приносить его другим. И пусть Лана наслаждалась своей ролью в этом божественном деле, иногда, вечерами, она задумывалась: а есть ли иной путь? В этом мире, где человеческое достоинство сжигало беспощадное солнце Домена, где тело было лишь инструментом для чужой прибыли, и формировались первые, глубоко запрятанные пласты души Ланы. Она видела ложь в улыбках надсмотрщиков, предательство в молчании тех, кто мог бы помочь, но боялся, несправедливость в самой системе, превратившей ее и мать в вещь. И где-то в глубине этих больших, янтарных глаз, еще до того, как в них загорелся знакомый нам стальной огонь, уже тлела первая, неосознанная искра ярости против мира, который хотел сломать ее, как сломал ее мать. Но час, когда эта искра разгорится в пламя бунта, был еще далек. Пока же маленькая Лана была лишь драгоценным пурпурным цветком, выращенным в неволе для того, чтобы его сорвали и растоптали. Дом Любви Аль-Джамал не знал слова "детство". Для таких, как Лана, жизнь начиналась с обучения покорности. Едва она окрепла настолько, чтобы держать тряпку или кувшин, ее маленькие пурпурные руки были приставлены к работе. Шесть лет. Возраст, когда дети вольных учатся буквам или резвятся на солнце. Для Ланы он стал отметкой, когда пыль и служение впитались в кожу глубже, чем ее природный фиолетовый оттенок. Она мела каменные полы прохладных залов, где позже будет служить иначе. Носила воду и вино господам, чьи оценивающие взгляды уже тогда скользили по ее формирующемуся силуэту с холодным расчетом будущей выгоды. Она училась молчать, не встречаться глазами, растворяться в тени, когда того требовали надсмотрщики или капризы клиентов. Ее мир сузился до коридоров, кухни, комнаты матери и той неизбежной двери в конец коридора, за которой слышались чужие стоны, смешки и скрип кроватей. И даже в этом, юная альма находила способ получения своего, маленького счастья. Чего только стоил пьянящий аромат постели матери после шестого мужчины в день, когда Лана, украдкой ложилась к Адриане и вместе они хихикали, пока девочка отлынивала от работы. Когда фигура Ланы начала терять детскую угловатость, обретая первые, еще робкие изгибы, на нее стали смотреть иначе. Взгляды клиентов, прежде скользившие мимо, начали цепляться, задерживаться, липнуть. Шепотки надсмотрщиков стали громче, оценки – конкретнее. "Пора", – решили те, кто распоряжался ее телом. Первые "клиенты" были пробой пера для нее и проверкой товара для хозяев. Это были не изнеженные аристократы, а часто грубые стражи, погонщики караванов, те, кто платил меньше, но кому дозволялось "опробовать" новый товар. Лана вспоминала эти моменты с особой остротой ощущений. Каждое прикосновение грубой ладони к ее нежной груди, каждый поцелуй в ее соблазнительные губы и шею и каждый член, расширающий ее лоно и мировоззрение. Холод каменного пола или жесткой койки под спиной. Научилась принимать боль и унижение как естественный порядок вещей, как восход солнца над Доменом. Ее детское лицо с его мягкими чертами преображалось, принимая такое же странное и отчужденное выражения истинного наслаждения. И все - же, Лана задавалась вопросом: почему не она выбирает того, кто воспользуется ее телом? Почему те, кто владеют ею получают за ее же тело деньги, а она лишь получает то, что и так должно быть естественно для нее? Именно тогда Лана осознала, что красота ее стала проклятием, пурпурная кожа – униформой проститутки. Но даже в этом месте появлялись постоянные "гости". Одним из них был Хрерк Раус Нуруодо. Он выделялся сразу. Не только ростом и шириной плеч, выдававших могучую силу, или дорогими, но потрепанными в боях доспехами мифрилового ранга. Выделялся поведением. Он не был груб ради грубости. Не требовал унижений сверх меры. В его огромных, мозолистых руках, способных сломать хребет вьючному зверю, была... странная сдержанность, когда он касался ее. Он не лез с пьяными пошлостями. Часто он приходил не столько для утех, сколько помолчать в полумраке комнаты, глядя куда-то поверх ее головы, будто видя не стены борделя, а далекие горы или поля сражений. Он смотрел на ее пурпурную кожу, на детские черты лица, искаженные преждевременным знанием, и в его взгляде Лане чудилось не похоть, а какая-то тяжелая, непонятная ей дума, смесь жалости и чего-то еще. В ответ Лана отдавала себя всю. Это странное чувство, когда временами хотелось стать частью него. Этого крепкого мужчины, источающего силу и непоколебимую мощь. Он платил щедро, всегда наличными, минуя надсмотрщиков, передавая монеты прямо в руку Адриане или даже самой Лане, если мать позволяла. Эти монеты были тяжелыми, холодными, пахли металлом и чужим потом. Но для Ланы они значили много. Это был просто отсроченный взнос в бездонную казну Аль-Джамал. Хрерк спрашивал ее имя. Настоящее. "Лана", – выдохнула она однажды, удивляясь сама себе. Он кивнул, как будто зафиксировал это. Потом стал называть ее только так. Для остальных она была "девочкой", "фиалкой", "новенькой". Для него – Ланой. Он не стал для нее избавителем. Не предлагал побега. Он был частью системы, которая заставляла Лану и Адриану служить лишь в качестве отдушины,а не вносить любовь в мир. Но он был первым человеком за стенами, который видел в ней не только тело. Первым, кто признал ее существование именем. В его молчаливом, тяжелом присутствии, в этой странной, ненавязчивой внимательности (он мог принести кусок сладости, добытой бог весть где, или просто сидеть, чиня ремень, не требуя ничего) было что-то... непонятно-человеческое. Он стал знакомой тенью в ее мире, огромной и непонятной фигурой, чьи мотивы были скрыты за броней молчания так же надежно, как его тело за мифрилом. Лана еще не знала, что его имя – Раус Нуруодо – станет и ее именем. Что этот молчаливый гигант, оплачивающий ее заключение в неволе, однажды станет ключом, отпирающим ее цепи. Пока же Хрерк был просто еще одним клиентом. И Лана продолжала жить, день за днем открывая для себя пути наслаждения, чтобы не думать о том, в каком кошмаре она живет на самом деле. Восемнадцать лет в Доме Пустыни Аль-Джамал – это не совершеннолетие вольных. Это окончательное погружение в трясину предназначения. Лана была теперь не "перспективным товаром", а полноценным инструментом похоти. Ее пурпурная кожа, атлетичная фигура, странно-невинное лицо – все это работало на хозяев. Но в этом мире появился странный оазис отчаяния, имя которому было – Хрерк Раус Нуруодо. С годами что-то изменилось. Физически. Когда Хрерк приходил – а приходил он чаще других, всегда щедро платя, – Лана переставала думать, что их, мать и дочь тут держат из злобы. Быть может, это все происходит ради того, чтобы они здесь обрели настоящую любовь? Его огромные, умелые руки, его странная, не насильственная требовательность, его тяжелое молчание, в котором не было презрения... В его объятиях, в его неторопливой, почти внимательной ласке, она впервые ощутила искру чего-то, что не могла объяснить. Ранее Лана испытывала экстаз во время соития и с другими клиентами. Но то было иначе. Это было смутно, стыдно, невероятно – но это было. Он стал не просто клиентом. Он стал навязчивой мыслью. Любимым... Между его долгими отлучками на "работу" (авантюры, о которых она лишь смутно догадывалась), ее дни были заполнены тоскливым ожиданием и чужими прикосновениями. Каждый новый мужчина на ее теле – лишь тень того счастья, что она испытывала с Хрерком. Беря в рот очередной член, глотая соленую горечь чужого семени, она закрывала глаза и представляла Хрерка. Его грубоватое лицо, его мифриловый запах, его тяжелые руки на ее бедрах. Это был ее секретный ритуал выживания, превращение отвратительного в едва терпимое через силу воображения, сфокусированного на одном-единственном человеке. Это был голод по нему, по его присутствию. Она готова была отдаваться ему бесплатно, жадно, как путник в пустыне – воде. Но судьба, казалось, решила испытать эту хрупкую связь на разрыв. Однажды ночью, когда Лана, вся трепеща от нетерпения и смутной надежды, ждала Хрерка, в дверь ввалилась не знакомая тихая громадина, а тень человека. Он пах не пылью пустыни и металлом, а дешевым перегаром и дикой, неконтролируемой яростью. Глаза, в которых она привыкла видеть тяжелую думу, были мутны и полны бессмысленной жестокости. Это был Хрерк, но не ее Хрерк. Это был зверь, разбуженный горем, предательством или просто переполненной чашей отчаяния – она не знала. Он не стал ждать. Не стал смотреть на нее. Он набросился. Его ласки, обычно сдержанные, даже внимательные, превратились в грубое мясо. Его руки оставляли синяки на ее пурпурной коже, его пальцы впивались, причиняя боль, его движения были не любовью, а наказанием. Он рычал что-то нечленораздельное, его слюна капала ей на лицо. Боль была невыносимой, но страшнее было другое – крушение. Крушение того хрупкого мира, который она построила вокруг него. Крушение ее единственной иллюзии чего-то почти хорошего в этом мире. Он не видел ее, Ланы. Он видел лишь объект для сброса яда, что клокотал в нем. И тогда что-то в Лане сломалось. Не терпение. Не покорность. Сломалась та цепь, что держала ее рабыней внутри. Ярость, копившаяся годами, ярость от унижений, от боли, от предательства этого единственного человека – вырвалась наружу. С криком, который был больше похож на вопль раненого зверя, чем на человеческий голос, она рванулась, отшвырнув его тяжелое тело на мгновение. Ее рука, движимая слепой яростью и отчаянием, схватила тяжелый глиняный кувшин с дешевым вином, стоявший у кровати. И со всей силы, вложив в удар всю ненависть к миру, к Аль-Джамал, к себе самой и к нему, обрушила его на его голову. Звон разбитой глины. Хлюпкий звук удара. Грохот падающего тела. И тишина. Ужасная, леденящая тишина. Лана стояла, дрожа, глядя на кровь, смешивающуюся с вином на полу и на висках оглушенного Хрерка. Она не убила его. Но совершила неслыханное. Рабыня подняла руку на свободного. Да еще и на клиента Аль-Джамал! Надсмотрщики ворвались мгновенно. Грубые руки схватили ее, выволокли из комнаты, как тряпку. Темница. Холодный, сырой каменный мешок, где не было даже соломы. Где царил запах плесени, мочи и безнадежности. Ее бросили туда, и она знала – наказание будет страшным. Плеть? Отрезание языка? Продажа в рудники, где живут недолго? Мысли путались. И сквозь страх пробивалось глухое, всепоглощающее чувство вины. Она не перетерпела. Не приласкала. Не спасла его от его демонов. Она не знала, что с ним случилось, что довело его до такого состояния, но она – его отдушина, его собственность в этом аду – не выполнила свою роль. Она предала тот призрачный свет, что он ей нес. Она рыдала в темноте, считая себя виноватой в том, что ее сломали окончательно. Чудо пришло на следующий день. Скрип двери. Слепящий свет факела. Грубый голос: "Выходи, шкура фиолетовая." Ее, дрожащую и не верящую, вывели на свет. И она увидела его. Хрерк. С огромной заплатой из грубой ткани на голове, под которой проступал кровоподтек. Лицо его было замкнутым, каменным. Он не смотрел на нее. Он что-то передал главному надсмотрщику – тяжелый мешок, звонкий от монет. Он выкупил ее. Купил, как когда-то покупал право на ее тело на час. Теперь он покупал ее целиком. И навсегда. На воле, под ослепительным солнцем Домена Пустыни, он молча сунул ей в руку кусок пергамента с печатью – документ об освобождении. Его голос был хриплым, без интонаций: "Иди. Ты свободна." Никаких извинений. Никаких объяснений той ночи. Но в его глазах, когда он мельком взглянул на ее синяки, на ее изможденное, заплаканное лицо, Лана увидела нечто. Не любовь. Не нежность. Глубокое, невыносимое раскаяние. Раскаяние воина, сломавшего не врага, а что-то хрупкое и беззащитное. Раскаяние человека, увидевшего последствия своей ярости. Он даровал свободу. Как искупление. Как попытку стереть свой грех. Лана посмотрела на пергамент. Надпись плыла перед глазами. Свобода. Слово, о котором она мечтала в самые темные ночи. Слово, ради которого можно было умереть. Она подняла глаза на Хрерка, на его могучую, но вдруг ссутулившуюся фигуру, на кровавую повязку – ее рук дело. Она почувствовала пустоту. Свобода? Куда? В пустыню? Где ее пурпурная кожа будет маяком для работорговцев, солдат или просто голодных зверей? У нее не было навыков, кроме тех, что выучила в борделе. Нет дома. Нет друзей. Только мать, оставшаяся за каменными стенами Дома Любви Аль-Джамал. И тогда Лана сделала свой первый сознательный выбор. Не рабыни. Женщины. Она протянула пергамент обратно Хрерку. Голос ее дрожал, но звучал четко, вопреки рыданиям, что еще недавно сотрясали ее: – Нет. Возьмите это обратно. – Она сделала шаг к нему, глядя прямо в его удивленные, усталые глаза. – Если у меня должен быть господин... пусть это будете только вы. Отныне и навсегда. Я – ваша. Добровольно. Она не просила любви. Не ждала нежности. Она выбирала знакомый ад вместо неизвестной бездны. Выбирала сильного хозяина, который, пусть и сломал ее однажды, но и вытащил из самого дна. И, возможно, в глубине души, она выбирала возможность быть рядом с ним, пусть и как собственность. Пусть и ценой вечного клейма рабыни. Это был горький триумф. Отказ от свободы во имя призрачной безопасности и еще более призрачной надежды. Лана перестала быть просто рабыней Аль-Джамал. Теперь она была собственностью Хрерка Раус Нуруодо. И этот выбор, этот добровольный шаг назад в цепи, стал для нее первым шагом на пути к той воительнице, которой ей суждено было стать. Путь этот лежал через кровь, сталь и новую, иную форму рабства, но теперь у нее было имя. Раус Нуруодо. Имя ее господина. Скоро – ее имя. Свобода, от которой Лана отказалась, обернулась иной формой неволи. Но это была неволя движения. Каменные стены борделя сменились бескрайними горизонтами Домена Пустыни, а затем – и чужими землями за его пределами. Она стала тенью Хрерка Раус Нуруодо, его неотлучным спутником в опасных авантюрах, что были его жизнью и ремеслом. Первые годы были возвращением к служению, но на новых условиях. Лана стирала его пропитанные пылью и кровью рубахи в ледяных ручьях. Готовила на костре скудную походную пищу, научившись чувствовать баланс специй в условиях, где вода ценилась дороже золота. Чистила его тяжелые доспехи до зеркального блеска, в котором потом отражалось пламя костров и вспышки боя. Была его телом. Не только в постели – хотя и там тоже. Но теперь, когда она опускалась перед ним на колени в их походной палатке или под сенью чужих звезд, беря в рот его крупный, крепкий член, вылизывая увесистые яйца, набухшие семенем, это было иное. Это не была терпимая боль или призрачное удовольствие прошлого. Это был голод. Голод плоти, отвечающей на знакомые прикосновения. Голод души, жаждущей его одобрения, его взгляда, его тяжелого стона. Она контролировала этот акт. Это была ее добровольная жертва, ее способ сказать: "Я твоя. И мне это нравится." Удовольствие било горячей волной по ее телу, заставляя стонать уже не от притворства, а от подлинной, животной радости. Он был ее якорем, господином, центром вселенной. Но что-то глубинное пробудилось в Лане на дорогах. Сонная покорность рабыни, запертой в четырех стенах, сменилась жадным интересом. Ей нравился ветер перемен, запах чужих городов, опасное напряжение перед стычкой с разбойниками или пробуждением древнего храмового стража. В ее больших, янтарных глазах, помимо преданности Хрерку, загорелись искры азарта, любопытства к миру за пределами его тени. Дух авантюризма, дремавший под гнетом рабства, расправил крылья. Хрерк, этот молчаливый гигант с израненной душой, видел. Видел, как ее пурпурные пальцы, ловкие от стирки и готовки, с любопытством касаются рукояти его запасного меча. Видел, как ее взгляд аналитически скользит по его доспехам, оценивая слабые точки. Видел пробуждающуюся волю в ее некогда покорной осанке. И в его раскаянии, в его странной, невысказанной привязанности, родилось решение. Он начал учить. Сперва осторожно, словно боясь спугнуть. Как правильно точить клинок. Как чинить кольчугу. Как ставить палатку, чтобы не сдуло ночным шквалом. Потом – базовые стойки. Как держать щит, чтобы не сломало руку ударом гоблина. Как падать, чтобы не свернуть шею. Его методы были грубы, как и он сам. Он не щадил. Ошибка могла стоить синяка, сбитого дыхания, а то и подбитого глаза. Но Лана впитывала. Ее тело, уже сильное от выживания, теперь закалялось в новой дисциплине. Боль от ударов тренировочного меча по деревянному щиту была иной – не унизительной, а очищающей, ведущей к цели. Он отдавал приказы (реже, со временем), она исполняла. Он владел ее телом – и она отдавала его охотно. Она заботилась о его быте с прежней тщательностью. Его знания о бое, выживании, тактике перетекали в нее через суровые уроки. Он ломал ее неправильные движения, заставляя искать верные. Он бросал ее в схватки с тварями послабее, стоя рядом, готовый вмешаться, но давая ей почувствовать вкус собственной силы. Их страсть в палатке или под открытым небом оставалась яростной, физической, необходимой для обоих. Это был язык близости, где слова были излишни, а тело говорило все: и благодарность, и гнев, и глубинную связь. Глубже всего было чувство заботы отца о дочери, в молчаливых жестах. В том, как он иногда поправлял ее доспех перед опасной вылазкой, словно заботясь о ребенке. В том, как она, повзрослевшая и сильная, все еще искала его взгляд одобрения после удачного маневра. В невысказанной защите, которую он ей дарил, и в ее преданности, ставшей осознанным выбором взрослой женщины, а не страхом рабыни. Из нежной проститутки, чья судьба казалась предопределенной, Лана Раус Нуруодо выковала себя заново. Сталью уроков Хрерка, огнем собственной жажды жизни, и странной алхимией их связи. Она научилась не просто драться – она научилась воевать. Чуять опасность, как зверь. Строить стратегию в голове за секунды до схватки. Доверять своим рефлексам и своей стальной пушке (ее первый, страшноватый подарок от Хрерка, ставший продолжением ее воли). Она превратила свою физическую мощь, развитую годами выживания, в оружие точное и смертоносное. Она стала воительницей. Стала авантюристкой, жадно глотающей мили и опасности. Стала верной боевой подругой Хрерка Раус Нуруодо. Не просто его собственностью. Не просто ученицей. Его тенью в бою, его щитом в засаде, его громом в атаке. Пурпурная кожа, когда-то клеймо рабыни, теперь сияла под слоем дорожной пыли и запекшейся крови как знак непокоренной силы. Детские черты лица закалились суровой решимостью, а в глазах, помимо глубины страданий, горел неукротимый огонь свободного духа, вырвавшегося на простор. Лана больше не шла за Хрерком. Она шла рядом. Ее цепи были разбиты не документом, а ее собственной волей, превратившей оковы в доспехи. И ее имя – Раус Нуруодо – теперь звучало не как клеймо собственности, а как боевой клич. Путь воина был открыт, и он вел вперед, в пекло приключений и битв, где ее ждала слава, новые шрамы и испытание ее стальной воли. Время, неумолимый кузнец, постепенно смягчало остроту их совместной бури. Хрерк Раус Нуруодо, титан в мифриле и духе, уже нес на своих плечах груз многих зим, когда впервые встретил пурпурную девочку в каменном аду Аль-Джамал. Разница в возрасте – пропасть для иных – растворялась в пламени их страсти. Когда его мощные руки притягивали ее к себе, когда его крупный, требовательный член властно прокладывал путь в каждое ее лоно, будь то влажная глубина между ног, упругое сопротивление ануса или жадная теплота рта, годы отступали. Он был силой природы, не подвластной календарям, а она – его вечно юной стихией, принимающей его без остатка. Но песок в часах тек неумолимо. Старость, с которой он сражался яростнее, чем с драконами, все же настигла его. Не слабостью духа – он оставался скалой, – а тяжестью в костях, упрямой одышкой после долгого перехода, глубокими морщинами, прорезавшими лицо, словно русла высохших рек. Он выполнил свое кредо: стал мифриловым авантюристом не для сундуков с золотом, а для права встретить закат в мире. Мире, купленном кровью, сталью и этой самой репутацией, отгонявшей мелких хищников. Домен Цветов стал его тихой гаванью. Не дворец, а крепкий дом с садом, где буйство красок и ароматов напоминало о красоте мира, который он так яростно защищал (и грабил, когда требовалось). Здесь он "доживал", как говорил с грубоватой прямотой. Сидел на веранде, чистил свои старые, но все еще смертоносные клинки, пил крепкий чай и смотрел, как солнце красит горы в багрянец. Его могучая стать ссутулилась, но взгляд, острый как скальпель, все так же видел дальние тропы и чуял ложь за версту. Лана же, его пурпурная тень, его огонь, его дитя войны, была на пике. Сорок с лишним лет лишь отточили ее силу, как воду точит камень. Ее тело, скульптура из лилового мрамора и стали, дышало нерастраченной энергией. Шрамы – новые и старые – были не уродством, а боевыми наградами, рассказывавшими истории смелее любых бардов. Дух авантюризма, разбуженный Хрерком, стал неотъемлемой частью ее существа, голодом, который не утолить покоем сада. Она не предала дело. То ремесло, которому он научил ее не в постели, а на пыльных дорогах и кровавых полянах. Ремесло выживания, боя, расчета риска. Стальная пушка – уже не подарок, а продолжение ее руки – ждала приключений. Мир за стенами Домена Цветов звал ее, манил запахом неизведанных земель, звоном возможной схватки, тяжестью нерешенных задач. И Лана шла. Верная воспитанница – хранящая каждое его слово, каждый жест, каждую уловку. Любовница – чье тело, вспоминая его прикосновения, иногда сжималось от волнения вдали, но чье сердце знало: его огонь теперь тих, и тревожить его – грех. Дочь – чувствующая глубинную, немую связь, крепче любых клятв. Она навещала его. Привозила дары дороги: странные специи, кусок невиданного кристалла, байку о победе над троллем в Болотах Скорби. Сидела с ним на веранде, пила тот же крепкий чай. Их разговоры были лаконичны, как рапорт разведчика. Слова между ними давно стали роскошью; им хватало молчаливого понимания. Он видел в ее глазах все тот же неугомонный огонь, ту же решимость, что он когда-то в ней посеял. И в его усталом взгляде светилось что-то, похожее на гордость. И на тихую грусть человека, знающего, что его дорога подходит к концу, пока ее дорога – все еще впереди. Лана Раус Нуруодо целовала его в щетинистый висок (теперь больше седой, чем черной), вдыхая знакомый запах кожи, металла и покоя. Брала свою пушку. И уходила. В пыль, в бой, в приключение. Она шла по протоптанному им пути, но уже своим шагом. Неся в себе его науку, его сталь в душе и его имя – как знамя. Пока старый воин доживал свой век среди цветов, его величайшее творение, его фиолетовая молния, продолжала сеять гром на дорогах мира. Ее путь был его живым наследием, его искуплением, его продолжающейся песней. И в этом была жестокая и прекрасная правда их жизни.

Лана Раус Нуруодо

Умения

Питомец или непись