Акива из пустыни Тысячи Огней.

Глава I. Вихрь тысячи огней. Акива родился на рассвете 7 июля, в день, когда над югом Вечной Империи стояло пламя без дождя. Семь песчаных вихрей закружились вокруг шатра, когда мать его, Айелет, застонала от схваток. Это сочли знаком. Клан их был одним из десятков, что странствуют по пустыне Тысячи Огней, и жили они на самом краю имперских карт, дальше которых были только туманные земли, что сводят путников с ума. Айелет, мать его, была женщиной редкой красоты: кожа её сияла словно обсидиан под солнцем, волосы спадали как чёрное пламя, и мужчины из пяти племён бросали кости за право звать её своей. Но выбрала она Меира... простого пастуха, тихого, упрямого, с руками, что знали вес шкуры и тепло ягнёнка. Айелет родила ему семерых детей. Акива был последним. Маленький, беззвучный, с глазами, будто уже всё понял. В клане его звали дитя песчаных вихрей и звёзд. Он спал на мехе, но часто его находили снаружи, среди камней, будто ветер уносил его во сне. Акива был младшим сыном в большой семье. Его старшие братья – пастухи, как и отец, как и деды до них. С юных лет каждый из них держал в руках копьё, лук или хлыст, охраняя стада кочевого клана от пустынных хищников и разбойников. Учили они и Акиву, но больше из обязанности, чем из веры в его пригодность. Он был молчалив, худощав, ниже ростом, и никто всерьёз не думал, что из него выйдет настоящий защитник. Он не мог претендовать ни на первенство, ни на старшинство, ни на право вести стадо в дальний переход. Даже мать, Айелет, к тому времени уставшая от рождения и ухода за детьми, смотрела на него с тихой грустью, как на последнего из выводка – не слабого, но ненужного. В то время, пока братья упражнялись с копьями и натягивали тетивы, Акива учился по-своему. Он проводил время в одиночестве, оттачивая мастерство, которое взрослые считали игрушкой: праща. Пращу ему дал отец. Не новую, а старую, из козьей кожи, натянутую и потрескавшуюся. Сначала это был просто кусок верёвки, но потом стало привычкой. Он учился по утрам и вечерам, пока другие спали или ели. Учился метать по ящерицам, по пыльным гнёздам, по скорпионам. Не ради веселья, но чтобы научиться бить наверняка. Он не промахивался. Почти никогда. Однажды, в разгар сухого сезона, в лагерь прибежали юнцы с дальнего пастбища: рвач. Гигантский жук, ночной хищник, с длинными, как у паука, ногами и панцирем цвета выжженной глины, напал на стадо, утащив нескольких овец и одного молодого козла. Зверь вырвался из песка, как смерть, с треском щёлкая жвалами и шипами. Он был ростом с верблюда, и казался нереальным на фоне пустыни. Братья с копьями поднялись в спешке. Акива пошёл за ними. Его никто не звал. Сражение было коротким и жестоким. Двое старших погибли почти сразу — один, разрубленный лапой, второй, пронзённый шипом. Остальные смогли отбить жука, но не убить — зверь ушёл в песок, волоча за собой одну из овец. Ночью никто не спал. Плакала мать. Отец смотрел в огонь и молчал. Братья были в ярости, но бессильны: никто не хотел идти в пещеры, где рвач, вероятно, затаился. Акива взял пращу и ушёл один. Он не знал, почему. Не ради славы. Не из бравады. Просто не мог заснуть, пока тот зверь был жив. Он шёл по следу до рассвета и нашёл пещеру. Жук не прятался. Он ждал, притаившийся в тени, с тенью крови на жвалах. Акива действовал без слов, как всегда. Он бросил первый камень, тот улетел в глаз. Второй, тот улетел в сочленение лапы. Он целился туда, где хитин трескается, где слабость прячется за бронёй. Бой был коротким. Он победил. Рвач сдох, затихнув в предсмертном треске. Пустынный мальчик нашёл овцу. Она была жива, но хромала. Акива принёс её на спине. В лагере его встретили в молчании. Мать целовала в лоб. Братья не говорили ничего, но больше никогда не смеялись над его пращой. Глава II. “Великий Ужас”. После того как Акива победил рвача и вернулся живым, клан перестал смотреть на него как на бесполезного младшего. Но радость была недолгой. Мать, Айелет, та, чей голос звучал как тёплый ветер, слегла. Глаза её потемнели, губы трескались, а изнутри будто бы уходил свет. С надеждой клан обратился к Ната’Хе, полудикой женщине-зверолюду, женщине с повадками кошки, но великой травнице, с глазами янтарными и повадками уличной беспризорницы. Ната’Ха давно жила рядом с кланом, хотя никто не знал, откуда она пришла. Она знала травы, умела разговаривать с духами пустыни, заговаривать раны и даже лечить светом сквозь руки. Акива провёл с ней немало времени в детстве, она учила его, как взламывать узлы, открывать запечатанные сумки, прятать нож, куда не заглянет стража. И ещё она была... странной. Она ластилась к мальчику, слишком часто гладя по волосам, слишком долго задерживая взгляд. И всё же именно она назвала имя редкого цветка, способного, по её словам, остановить смерть, розово-золотистый росток, который цветёт лишь в местах, где эфир изменен. Цветок, говорила она, можно найти только в землях у самого края Тумана, тех, где никто не рисковал пасти скот. Там, где песок чёрный, а кости остаются на поверхности. В тех местах клан наткнулся на джинна, едва ли отделяемого тонкой нитью, дабы стать ифритом. Он явился не как гром, не как пламя, а как зловоние магии, хрип, как будто само небо сгнило. Вихрь дыма, когтей и света, который болел глазам. Этот… ещё помнил... что-то. Он не убил. Он указал. На пещеру. Пещера Великого Ужаса. Место, куда шли жадные до самоцветов, мечей и славы. Место, откуда не возвращались. Даже ифрит смотрел туда с опаской. Отец Меир хотел идти сам. Но сыновья возразили. Старшие, потому что верили в себя. Младшие, чтобы доказать отцу, что могут. Все, чтобы не отправлять пастуха на верную смерть. Они спорили, пока не окликнул их голос, тихий, но твёрдый. Акива. Пятнадцатилетний паренёк к тому моменту, с одной пращой за поясом, со взглядом, не по возрасту спокойным. «Я пойду», — сказал он. «Ты?!» — фыркнули братья. «Ты же уже был в пасти чудовища», — заметил отец. «Я пойду не с мечом. Я пойду с дарами». Он взял овцу. Белую, с отметиной на ухе, ту самую, что вытащил из логова рвача. Повёл её к пещере. На рассвете, когда песок начал подниматься в горячем дыхании пустыни, Акива вступил под каменный свод. Внутри он нашёл останки воинов, в том числе тела элитной гвардии Эленга Аль-Кзарксов. Прах и оружие знали цену этой пещере. Овечка, чутко уловившая угрозу, вырвалась и побежала во тьму. Акива последовал за ней, и почувствовал движение в песке под камнем. Из тьмы поднялся Серпент, гигантская крылатая змея. Он был настолько велик, что мог бы проглотить Акиву вместе с овцой. Но мальчик не дрогнул. Стоял, глядя прямо на чудовище. И чудовище не напало. До этого все приходили с оружием в пещеру, но лишь один пришел туда с пращей, оружием, которое Серпента не волновало. У мальчишки не было мотива убить или забрать нечто ценное, но спасти чужую жизнь. И случилось чудо.. владыка пустынь пропустил его к цветку. Он приблизился. Склонился, тяжело дыша. И Акива потянулся. Тёплая, дрожащая ладонь легла на морду чуда. Мгновение спустя, тело чудовища растворилось в темноте, оставив за собой трясущийся воздух. Акива прошёл дальше, в самое сердце пещеры. Среди мха, костей и кристаллов, в трещине скалы, цвёл Цветок, с лепестками цвета золота, распустившийся под слабыми лучами сквозь маленькое отверстие в пещере. Он сорвал его. Без овцы. Дар был принесён. Что за сделка заключилась, никто не знал. Акива вернулся без овцы, без злата и драгоценностей, но с цветком. Молчалив. Не ответил ни на один вопрос. Только положил цветок в руки Ната'Хе, а сам сел у костра, закрыв глаза. Через три дня Айелет очнулась. Глава III. Жнец мечты. Акиве было семнадцать. Он впервые поехал в Аль-Харим, столицу Домена Песков, чтобы продать скот. Это был подарок от отца, чтобы сын учился торговать сам. Он вёл двух баранов и молодую козу. Город ослеплял. Башни из белого камня, куполы, украшенные золотом, ароматы смолы, пота, молока и пряностей смешивались в густом воздухе. Слуги носили на плечах фруктовые корзины, а из окон текли шелка. На базаре он продал скот дороже, чем ожидал, и впервые попробовал сладкий рис с финиками. Он чувствовал себя богатым. Тогда он и увидел её, принцессу Боспарианну, когда она ехала верхом через рыночную площадь в сопровождении дюжины гвардейцев. Она была бледна, как молоко, с золотыми локонами, тугими кольцами, и такими сиськами, каких он прежде не видел. Они тряслись, как налитые бурдюки, и Акива застыл, уставившись. Её Платок упал на землю. Он поднял его и подал стражнику. Принцесса кивнула, сказала: — «Какой вежливый мальчик» Он целый день думал о её груди, о золоте, о еде, о замке, где, по слухам, все ходили обнажёнными, и вино лилось прямо из фонтанов. Он хотел туда. Он мечтал. Но когда вернулся, мечты умерли. Сначала был дым. Потом песок, пропитанный кровью. Лошади были разрублены, шатры сожжены. Двое братьев лежали, один с отрубленной рукой, другой с выжженным лицом. Сестёр не было. Следы волочения и золотые кандалы на земле говорили о том, что их увели в рабство. Над лагерьем ещё клубился серый прах, пахнущий жареным мясом. Отец, Меир, был ещё жив, но распоротый, как баран на бойне. Он тянулся к сыну рукой, амулет, костяной знак клана, всё, что осталось.. он вложил в руку Акивы: — «Беги, сын. Спаси кость, спаси имя...» И тогда из песка поднялись тени, то были пепельные эльфы. Их кожа была чёрной, как обсидиан, но не теплой, как кожа Акивы, а мертвой, будто сделанной из пепла и ночи. У них были лицеподобные маски, а в руках, лезвия из кости и стекла. Они навалились на него, срывая одежду, скручивая руки. Но Меир, последний раз поднявшись, ударил одного палкой по спине. Удар слабый, но отвлекающий. Акива рванулся, выскользнул из хватки, отбросив ремень и сапоги, побежал босиком, по обожжённому песку, через воняющие тела и дым, в пустыню, в никуда. Ночь, холодная, как нож в сердце. Акива шёл без цели, ободранный, босой, с обожжёнными ступнями. Воды не было. Звёзды плясали над головой, но не вели. Луна глядела, как мёртвое око. Он спотыкался о корни, которых в пустыне не должно было быть, и видел миражи: мать, братьев, сестёр, их лица, искажённые, окровавленные, осуждающие. Он кричал, но никто не отвечал. И тогда поднялся ветер. Сначала лёгкий. Потом он стал воем, как рев чудовищ из тумана. Вихрь песка бил в глаза, в уши, в раны. Это была та самая буря, та, что, по словам Айелет, встала на землю в день его рождения. Песок впивался, будто ножи. Он пал на колени и воззвал: — «О, боги! Если вы здесь, слышите ли вы, как воет ваш слуга? Если я был проклят, то заберите проклятие! Заберите меня!» И буря ответила. Но не смертью. Он провалился. Очнулся он в песках. Где-то далеко, возможно в ином месте, времени, он не знал. Всё было тихо. Даже песок лежал ровно, будто утюженный божественной ладонью. А перед ним стоял куст. Один-единственный. Горящий. Синим пламенем. Огонь не пожирал, а пел. Он шелестел, как язык, знакомый, но непонятный. И куст звал. Без звука, но ясно, к себе. Акива подошёл. Плача. Устав. Протянул руки: — «Ты ли жнец мой? Ты ли отправишь меня к подножию древа, или же к вершине? Я больше не могу. Возьми меня. Я устал быть живым…» И тогда он увидел её. Рядом с кустом стояла фигура в чёрном. Лицо под капюшоном не было лицом, а было тенью, и в руке её – коса, сияющая тусклым, белёсым светом. Это была Сверга – богиня жизни и смерти, жнец, конец всего живого и начало истины. Он пал ниц, рыдая: — «Забери меня. Я слаб. Я не герой. Я просто пастух. Мне больно. Я один.» Сверга молча смотрела. Долго. Затем подняла косу. Акива закрыл глаза, ожидая, что лезвие разделит плоть. Но не последовало боли. Коса сбила с его бедра пращу. Она упала в песок. Звонко. Сверга указала на пращу. Затем — на него. Потом — на горизонт. И больше ничего не сказала. Акива поднялся. Он уже не плакал. Он взял пращу и прижал её к груди, вместе с амулетом отца. Он шёл до самого изнеможения. Пустыня снова стала пустыней, но теперь она не пугала его, она смотрела на него. Он рухнул у подножия оазиса. Там, где росли финики, и журчала вода. Глава IV. Кто ты, Пастух? После тех событий в пустыне, после встречи с Свергой и падения у оазиса, он больше не помнил себя. Акива проснулся под тенью пальмы, окружённый незнакомыми лицами. Их черты были смесью зверя и человека: пёстрая шерсть, хвосты, клыки, то были зверолюды, караванщики, странники. Они не испугались его, не прогнали. Они приняли его, как часть песков, как рану, что нужно лечить. И одна из них, Аса, с глазами, как янтарь, и мягкими руками, выхаживала его. Имя своё он помнил: Акива. Помнил, как держать пращу. Руки знали, как свежевать и вязать травы, не по книгам, а по памяти мышц. Остальное же… будто покрыто дымом. Он жил среди клана. Разжигал костры, пас овец, воевал с шакалами, лечил укусы. Воровать.. сначала соглашался. Это было выживанием. Но потом перестал. Стыд жёг изнутри. Он искал другой путь. Работал: кожевником, пастухом, даже носильщиком у местного сборщика налогов. Акива был крайне сильным юнцом, сильнее прочих, нести мог больше, и вести дела также с позиции силы, если приходилось. И как ни странно, жизнь стала идти. Зверолюды вели караваны далеко, на север, за пределы знойного Домена Песков, в земли Вельмина: плодородные, зелёные, как сон. Там трава была выше колена, а вода холодной. Люди с молочной кожей и чужими. Они доверяли, но всегда смотрели с опаской. Однажды ночью, в пьяной попойке с друзьями, гномом-картографом, жирным поваром-лимпом и стражем с лицом, будто вырезанным топором, он поскользнулся на лестнице, упал и ударился головой. Очнулся не тем, кем был. Мать, зовущую из шатра. Отца.. окровавленного. Сестёр, которых увели в цепях. Песчаную бурю. Синее пламя. Свергу. Косой она не убила, она указала путь. А он забыл. Он плакал той ночью. Не от боли — от вины. Он жил, ел, смеялся, забыв, что у него была цель. Он пришёл к старейшинам зверолюдов. Рассказал всё. Аса, та, что спасла его, держала его руку, не проронив ни слова. Клан слушал, внемлил юному пустыннику, и тогда один старик сказал: — «Ты — не из нас. Но ты стал нашим. Мы не держим, но и не гоним. Ты был у смерти — и выбрал жизнь. Не забывай, кто ты. Но знай: если оступишься — у тебя будет, куда вернуться. Кровь — это не только плоть. Это выбор.» И он ушёл. В одиночку. Акива – 24 года, с пращой за плечом, амулетом отца на шее, сердцем, полным грехов и мечты, пришёл в гильдию авантюристов в городе Вельмин. Сын пастуха сказал: — «Имя моё — Акива. Я умею обращаться с пращой. Ищу тех, кто уводил моих. Ищу смысл. И если путь этот ведёт к крови, то пусть будет так.» Так началась история пастуха, который выжил. Чернокожий юнец с глазами, которые видели Смерть, и всё же шли дальше.