Бубен

Лизбет Крайс родилась тихим холодным вечером в доме, где каждая полка и каждый угол были заняты творениями ее отца, талантливого кукольника Иоганна Крайса. Дом больше напоминал театральный склад, чем уютное жилье: здесь обитали куклы с опущенными веками и хитрыми ухмылками – игрушки, c которыми никто не играл. Мать Лизбет умерла, когда девочка была слишком мала, чтобы запомнить ее лицо. Люди говорили, что у нее был прекрасный голос, но в доме он давно умолк. С отцом Лизбет почти не общалась: он был нелюдимым, молчаливым и постоянно занятым созданием новой куклы. В ее детстве не было сказок, только лица… Десятки лиц, подвешенных на стенах, с застывшими улыбками, искаженными эмоциями и беззвучными криками. Лизбет было проще с куклами, чем с людьми: они не перебивали, не требовали внимания и не отворачивались. Она доверяла им свои секреты, смеялась и плакала с ними. Когда отец уходил в мастерскую, девочка устраивала представления, давала куклам имена, плела между ними драмы и любовные четырехугольники. С ранних лет Лизбет испытывала тягу к лицам, но не к их выражениям, а к тому, что их меняет. Ее завораживали грим и украшения. Она подбирала обрезки тканей в мастерской отца, шила себе наряды, мастерила маски и примеряла их, чтобы увидеть, как они меняют ее. Каждое новое лицо было для нее новым началом, примеряя его, она будто бы становилась кем-то другим. Особое влечение у нее вызывали пуговицы – особенно золотого оттенка. Блестящие и тяжелые, они могли часами крутиться в ее пальцах, становиться кольцами и серьгами. Коробочка с пуговицами была для нее настоящей сокровищницей, в которой было больше тепла, чем во всем доме. Позже эти пуговицы станут ее первыми трофеями: она начнет незаметно «заимствовать» их у знакомых и срезать с чужих одеяний. Тяга к вниманию у Лизбет появилась рано, но не как каприз, а как единственная возможность существовать. Ведь в доме, где никто не смотрит, нужно было заставить смотреть. Пусть даже шуткой, слезой или вспышкой гнева. Тогда она и поняла, что мир – это театр. Только вместо декораций – грязные улицы, а вместо зрителей куклы. И если уж ей суждено в нем жить, то она будет играть лучшую роль, которую только сможет. В четырнадцать лет Лизбет тихо ушла из дома. Без слез и прощальных реплик. Она просто вышла с узелком, в котором звякали пуговицы, прятались лоскуты, краденая брошь и кукольная маска. Отец даже не закрыл за ней дверь. Так она оказалась в городе. Среди каменных стен, запахов мокрых подвалов, булок и дешевой пудры. Театр, в который ее приняли, был дырой: полуразвалившееся здание между старой таверной и вонючим борделем. Но для нее оно стало храмом. Сначала она была девочкой на побегушках: мыла полы, штопала чулки, пришивала кисти к мантиям, следила за гримом. Лизбет не жаловалась. Ей казалось, что чем ближе к сцене, тем лучше, тем ярче. Каждый вечер она пряталась за кулисами, смотрела, запоминала, повторяла. Сначала губами, потом мимикой, потом телом. Она знала все роли лучше актрис, улавливая паузы, дыхание и движения. Иногда, засыпая на груде занавесок, она сама себе шептала чужие монологи. Однажды заболела статистка. Лизбет вызвали, чтобы «заполнить толпу». Она вышла, сделала один поклон, и публика ее запомнила. Так начались ее первые появления на сцене. Под чужими именами. В чужих ролях. Когда актриса опаздывала или была пьяна, Лизбет выходила на сцену. Играла служанок, пажа, немую монашку, ведьму на заднем плане. Каждый раз иначе. Каждый раз вживаясь в роль. В те годы она научилась всему, что позже станет ее оружием: как носить платье, чтобы оно казалось дорогим; как смотреть так, чтобы зритель забыл дыхание; как петь шепотом; как заплакать, не чувствуя слез и как сделать ложь красивее правды. Здесь же она поняла, что соблазн – это не страсть, а техника. Что взглядом можно ранить, а словом – пленить. Она вживалась в роли, и чем дольше была в полутемноте за кулисами, тем реже вспоминала, как ее зовут. Лизбет сменяла театры, вечно ища тот, где на нее будут смотреть не из жалости, а из обожания. Где ей дадут не тряпку и швабру, а центр сцены. Где не будут указывать – когда улыбаться, а когда плакать. И однажды она нашла их – тех, кто тоже убегал от своих имен, грехов и городов. Балаганную труппу. «Красные Колпаки» – небольшое сборище артистов, мошенников, поэтов, убийц, акробатов, воришек и мечтателей. Их шатер стоял в овраге у дороги, сцена была из досок, а воздух пах портвейном. Но у них были зрители. И был смех. И был звук, к которому Лизбет тянулась с младенчества. Она вошла к ним певицей и танцовщицей. Ее приняли, потому что труппа брала всех, кто мог быть интересным. Она осталась, потому что впервые почувствовала, что может стать собой. Но быть «Лизбет» в таком балагане было… странно. Слишком мягко. Слишком правильно. И тогда, сидя у костра, с бубенцом в руке, она бросила свое имя в пламя и сказала: «Зовите меня Бубен. Потому что звон у меня внутри. Потому что Бубен легко пропишет в бубен», – и все рассмеялись. Она стала любимицей публики почти сразу. Кто-то приходил ради песни, кто-то увидеть обворожительный танец, а кто-то просто чтобы увидеть, с кем она сегодня «поиграет в любовь». Она стала лицом балагана – нарисованным, поющим, сверкающим. За ней тянулись взгляды, шепот, зависть. Ее номера становились все сложнее. В них был флирт, колкости, тайные рукопожатия с богачами под занавесом. Она сделала сцену своим оружием. Сценический соблазн стал ширмой: она играла страсть, но в этот момент ее пальцы уже снимали кольцо. Улыбалась – и резала кошель. Танцевала – и кидала знак подельнику. Если кто-то раскусывал игру – было уже поздно. Ее не было. Только эхо смеха и звон бубенцов в темноте. Именно в «Колпаках» она впервые взяла в руки рапиру. Для Бубен она стала не оружием, а декорацией, продолжением руки, элементом роли. С ней она могла колоть, но чаще просто пугать. Пугать красиво. Она входила в зал, в таверну, в спальню – и завораживала. Подставляла. Пропадала. А потом труппа уезжала, оставляя только опилки и пустые карманы. По сей день Бубен путешествует с «Красными Колпаками», где каждый номер может обернуться бойней, а каждый бой – блестящим представлением. Они выступают на площадях и в тавернах, а спустя ночь – уже штурмуют чей-то особняк под музыку и фейерверки. Для них нет грани между спектаклем и заказом: все часть великого шоу. Она живет в своем фургоне, расписанном узорами и украшенном, как шкатулка. Внутри – шелка, мягкие подушки, коробки с гримом, отмычки, сушеные лепестки, ароматное масло и, конечно, сыр. Она уверяет, что без сыра не может сосредоточиться. И без зеркала тоже. Каждое утро – грим, подбор наряда. Даже если сегодня никого нет – она найдет для кого блестать. Она живет в чужем взгляде. Купается в нем. Жаждет его. Когда смотрят – она существует. Когда не смотрят – начинает таять. Потеря внимание для нее страшнее смерти. И потому всегда старается быть яркой, звучной, вызывающей. Даже если на дороге только вороны. Она любит говорить, что «вся жизнь – это сцена». И многие верят, потому что каждый ее шаг, жест, фраза – как продуманный выход под свет фонарей. Но есть моменты тишины. Когда свет гаснет. Когда маска лежит на столе. Когда никто не хлопает и никто не ждет. И в эти мгновения, совсем короткие, совсем холодные, она смотрит в темноту и боится. Не крови. Не арбалета в спину. Не провала. Она боится одного – что занавес однажды опустится, и никто его не поднимет.