Эленор Аурелия фон Винтерхальтер

Æþelboren Cyn Первые лучи майского солнца пробились сквозь тонкий, теплый фацет и лёгкий, почти невидимый муслин, освещая покои Эленор приглушённым, почти потусторонним светом — то серый, лениво прокатывающийся по освещённым участкам, то дымчато-лиловый, подкрашивающий тени едва заметным оттенком пурпура. Массивная дубовая балка над её шёлковым балдахином нерасторопно протрещала, встречая утренний свет и постепенно прогревающийся воздух, заставляя дерево протяжно вздыхать. В объятиях шёлка покоилась девушка — она уже давно не была в объятиях сна, но не торопилась разрушать тишину, ожидая чьего-то появления. Деревянная дверь медленным скрипом нарушила меланхоличную тишину, когда камер-девица Элейн тихо ступила по длинной ясеневой доске, держа в руках таз с тёплой водой и глиняный графин. Она поставила графин на изящный комод, кованый железом, проверяя, не спит ли её госпожа. Они обменялись тёплыми взглядами, прежде чем служанка пропела, словно утренняя птица: «Моя госпожа, рассвет уже поднялся над холмами. Ваша мать пожелала видеть вас к утренней трапезе.» Появление личной служанки и, как нередко бывало, лучшей подруги вызывало на фарфоровом лице госпожи самую тёплую из улыбок. Только ей она позволяла называть себя «Элли», когда внимание отца — барона Матиаса фон Винтерхальтера — было направлено на очередной отчёт от управляющего, а две юные девицы могли безнаказанно размыть границы положений между собой. Утренняя трапеза, как всегда, проходила в тишине — не давящей, а спокойной: перед Эленор на длинном резном столе стояла одинокая тарелка ячменной каши, щедро сдобренная местным мёдом и горстью лесных ягод — одним из тех товаров, за который отец снижал крестьянам оброк, будто зная, что это её любимое. Их земля располагалась на пересечении границ Розании и Ривгарда, не принадлежа ни зимним, ни столичным территориям. Баронство стояло на артериальной дороге, ведущей торговцев к столице, вокруг чего её отец и выстроил всю экономику: пиво, мёд, ягоды, славные придорожные трактиры и прочее. Известен он был также своим нравом: дерзким, нередко резким, но крайне снисходительным и тёплым человеком. Да и земли он давал немало, за что крестьяне его не сколько лелеяли, сколько уважали. Неудивительно, что когда-то давно он полюбился женщине вроде её матери — леди Эрменгард, которая некогда славилась как северная авантюристка, но решила мирно осесть, получив землю в награду за тяжёлое поручение короны. Эленор нервно сжала подол шёлкового платья, привлекая внимание всёвидящего взгляда матери, которая знала, в чём дело, но никогда не обсуждала это с дочерью открыто. Юной леди, вроде неё, занятия по фехтованию претили, хотя баронесса, вопреки её явному недовольству, настаивала на них. Отцу же оставалось лишь молча бросать на единственную дочь понимающие взгляды, осознавая, насколько тщетно спорить на эту тему. Зато её брату — будущему наследнику земель и гордости отца — ратное дело всегда приходилось по душе, хоть он и не приблизился даже наполовину к умениям матери. Они шли по небольшой тропе, вымощенной крупными камнями, к тренировочному полю. Вдвоём, в абсолютной тишине. Для Элинор предвкушение любого занятия было каторгой, а сам процесс — наказанием за существование в этом мире. Матушка назидательно произносила, делая размеренные шаги с одной плиты на другую: «Эти навыки могут пригодиться в самой неожиданной ситуации. Так что лицо попроще — это не бал, шпаги тупыми не бывают.» Её голос смягчался, стоило им покинуть территорию дома, резко контрастируя со сдержанной заботой внутри стен. Элли стиснула зубы, но плечи немного расслабились — пусть и неохотно, — а взгляд стал менее измученным. Они продолжали путь, всё дальше отдаляясь от поместья к опушке хвойного леса. По правую руку от тропы тянулся ручей — недостаточно полноводный для практического применения, но всегда цепляющий звонким журчанием, аккуратно нарушавшим тишину и отвлекавшим от предстоящих испытаний. Тренировочное поле, как всегда, напоминало зону запустения: ровное поле, окружённое грубым частоколом, обозначавшим границы. Вдоль восточной стороны стояли соломенные мишени и наспех собранные манекены, среди которых, словно элитная гвардия, возвышались четверо — Железный Генри, Лорд Пустозвон, Сэр Заклёпка и Кастрюлька. Все они, особенно любимые местными оруженосцами, были покрыты неудачными чугунными заготовками, грубо, но правдоподобно имитирующими доспехи. Элинор к ним не подпускали. Мать говорила: «Настанет день, и тебе будет дозволено заниматься в доспехах. А они — пусть останутся тем, кто не может себе этого позволить. Нечего металл зря откалывать.» В её голосе сквозила странная смесь — мягкое презрение к грязной работе и забота о вещах, стоящих дороже, чем кажутся. Элинор не понимала этих слов. Леди, вроде неё, крайне редко получала шанс прикоснуться к латным доспехам. Of Lande forloren Атмосфера тихой идиллии начала угасать вместе с появлением слухов. Каких? Сама Эленор так и не знает, подмечая, как дом наполняется недомолвками. Первые лучи июльского солнца пробились сквозь фацет и лёгкий муслин, освещая покои Эленор потусторонним светом — то серый, лениво прокатывающийся по освещённым участкам, то дымчато-лиловый, подкрашивающий тени едва заметным оттенком пурпура. Дубовая балка над шёлковым балдахином резко скрипнула, словно отрывисто выдохнув под тяжестью утра. Элинор лежала в объятиях шёлка, но сон не брал её в свои объятия уже неделю — тревога сжимала грудь, отражая пустоту в глазах родителей, где больше не было тепла. Деревянная дверь рваным, неуверенным скрипом нарушила меланхоличную тишину, когда камер-девица Элейн спешно, но аккуратно ступила по ясеневой доске, держа в руках таз с тёплой водой и глиняный графин. Их глаза встретились в тяжелом понимании, когда служанка медленно присела на край ложе, аккуратно — словно драгоценный артефакт — взяв руку госпожи. Нет. Подруги. Утренняя трапеза, как всегда, проходила в тишине — в давящей, беспокойной, с тщетными попытками сокрыть это за задумчивыми взглядами. Перед Элинор стояло то, что больше походит на плотный обед перед дорогой, а не утренний завтрак: глубокая деревянная миска, наполненная копчёной кабаниной и сытной похлёбкой. Готовится долго — странный выбор. Они никуда не собирались. Вопрос затих, не успев покинуть горло, когда за узким витражом пролетел силуэт, а следом — цокот металлических шпор и глухой лязг запертой двери, распахнувшейся с такой уверенностью, будто несла не весть, а приговор. Гонец даже не сбросил пыль со своей дорожной куртки, лишь глубоко поклонившись и молча протянув Барону Матиасу закрытое письмо. Отец исчез из трапезной будто здесь его и не было, удалившись куда-то вглубь дома. Гонец уже уходил, но задержался, заметив недоумение Элинор и позволив себе тяжелый взгляд и медленный кивок, прежде чем его и след простыл. Прошли четыре до боли удушающих часов. Ожидание неизбежного — неизвестно чего давило, словно её голову зажали между наковальней и молотом, который аккуратно подбирает место для удара. Из-за холма выехал отряд — десяток всадников в глухих тёмных доспехах. Они шли колонной, без разговоров, без знамен. На чёрной сбруе не блестело золото — только матовый воронёный металл, местами — потёртый, местами — будто закопчённый. Доспехи не носили для парада. В них убивали. Дворянин ехал во главе. Его лицо было прикрыто наполовину: забрало поднято, но надбровье — в тени шлема. Глаза остались в полумраке, и всё же было ясно — он видел всех. В каждую щель. На его груди — герб, некогда яркий, теперь выцветший до цвета крови, выстиранной дождём. Он спешился, не торопясь. Земля под тяжёлым сапогом хрустнула, будто уступая. Не снял перчаток, не расстегнул плащ. Только обвёл взглядом внутренний двор и, наконец, — заговорил, взяв массивный свиток, поданный ему слугой. Его голос галантный, слегка насмехающийся над ситуацией, но все ещё холодный, формальный. Так не разговаривают — так приговор выносят. «Во имя Его Величества — Императора Пафнутия Альверона Третьего при поддержке священной инквизиции, доводим следующее: — Барон Матиас из дома Винтерхальтер, по донесениям и свидетельствам, находится в отдалённых отношениях и покровительстве лиц, подозреваемых в хранении запрещённых верований, практик и реликвий. — В связи с этим, имение временно переходит под военное наблюдение с правом полной ревизии». — Барону и членам его дома предписывается предоставить полное содействие комиссии графа Готхарда Марцеллина фон Бресс …ввиду серьёзности обвинений, было принято решение заранее санкционировать…» Слова начали накладываться друг на друга, а частицы фраз пропадать вместе с равновесием Эленор. Отец же стоял рядом — в его глазах блестела ни вина, ни ненависть, а горечь предательства. «…имение Винтерхальтеров, находящееся на стратегически важном… не может более считаться надежным узлом... До окончания расследования оно находится под прямым контролем… и следственной коллегии..» Когда он замолчал, небо будто стало ниже. Никто не аплодировал, никто не спорил. Только холод. Граф свернул грамоту с аккуратностью хирурга, возвращая свиток, как меч в ножны. А отец стоял, не шелохнувшись. Be forwyrde cynnes Дом перестал быть домом. Из него исчезла вся душа, всё тепло. Первые лучи солнца пробились сквозь фацет и муслин, освещая покои. Дубовая балка над шёлковым балдахином лишь понимающе промолчала, наблюдая, как Элинор лежала в объятиях шёлка. И нескольких дней не прошло с тех пор, как увели отца. Арестовали, казнили, сослали — неизвестно. Мать… тоже, брата — тоже. Их увели. Куда — не сказала даже тишина, а Эленор могла лишь наблюдать из-за закрытой двери манора. Зато её пощадили: назвали “непричастной”, но планируют использовать как… Трофей, как красивое украшение, чтобы на бумаге написать, что род не “разорён”, а “присоединён”. Деревянная дверь рваным, неуверенным скрипом приоткрылась, когда камер-девица Элейн едва заглянула в покои, выискивая глазами Элли. Она сделала несколько неуверенных шагов на трясущихся ногах по длинной ясеневой доске, прежде чем потерять силы и упасть на край ложе. Конечно, никакая эта не комиссия, и ни в чем её отец на самом деле не виноват. Они даже не скрывают причин. Это был не суд — выкуп. Захват феода под флагом 'высшей цели' и звоном кошельков. Тоненький всхлип вырвал госпожу из раздумий. Потом еще один. И еще один, за которым проследовал тихий завывающий плач Элейн… Такой беспомощной подруга не могла видеть её больше ни дня. Она — трофей? Она — несчастливая невеста, пощада которой — лишь способ сделать её украшением? Эленор медленно провела бледной рукой по волосам служанки, пока в голове обретал жизнь план. Свет луны скрылся за штормовыми облаками, отбрасывая тени на идущую вдоль ручья Элейн. Сколько же раз она пыталась отговорить госпожу от этого плана? Но слова её — непоколебимый закон. Тренировочное поле казалось особенно запустевшим. Элейн почти не бывала здесь, но в памяти всплывали десятки историй: про четверо манекенов, про её особенную ненависть к фехтованию, про невероятные навыки леди Эрменгард, и девушка точно знала, где он — слегка потёртый, заметно поношенный короткий меч. Ирония судьбы — некогда ненавистный клинок стал единственным путём к мести. На обратной дороге Элейн остановилась. Вдалеке — огни карет: визитёры, желающие хлеба, зрелищ и признания. А в её руке — меч. Тяжёлый, чужой. Почти как сама мысль о том, что госпожа собралась делать… И тут в голове Элейн пазл наконец-то сложился: госпожа хочет не просто сбежать — она хочет убить графа прямо посреди мероприятия, что было сравни самоубийству. Клинок внезапно показался в разы тяжелее, колени подкосило, а в голову начали забредать навязчивые сомнения и страх — не сколько за себя, а за госпожу. Они встретились, как и договаривались — в оружейной нише у нижней галереи, пока вся прислуга гудела, принимая гостей. Свет едва пробивался в помещение, оставляя длинные решетчатые тени на их лицах. Длинные локоны Элейн ниспадали на её лицо, пока взгляд буравил плитку пола. Она вжалась в сакс как в последнюю нить, которая соединяет её и жизнь Элли. И если отдаст — навсегда попрощается с ней. Губы служанки едва дрогнули, но ее речь вдруг нашла неожиданных сил, — “Ты правда думаешь, что убив его, ты станешь кем-то другим?” Эленор ничего не сказала. Она шагнула вперёд, поправляя подол платья, и молча коснулась рукояти. Не вырывая. Не спеша. Как будто спрашивала разрешения. Они обменялись взглядами — не тяжелыми, не горюющими, но теплыми. Прямо как раньше. Всего на миг. Руки служанки медленно ослабили хват, и наконец-то позволили госпоже забрать клинок. Не как оружие, но как решение. Forðsið Гостевые залы с каждым часом становились всё более пустыми, лишёнными жизни, гостей и, что самое главное, лишних переменных. Молодая Эленор — некогда девочка, которой претил всякий вид заострённой стали, теперь держит за пазухой клинок. Она приняла решение и окунётся в кровь, даже если после ждут суд, смерть и забвение. И наконец-то ей подвернулся удачный момент: молодой, слегка подвыпивший фон Бресс стоит посреди семейной библиотеки, словно она теперь его. Одна лишь эта картина заставила мышцы в её челюсти непроизвольно напрячься. Возможно, де-юре это так и есть, но она не позволит ему более ступать в этот дом. Больше никогда. Она вышла из тени, а компактный сакс выпал из-под пазухи её платья. Каждый короткий шаг, каждая секунда тянулась минутами. Она схватила рукоять так, как её учили, и замахнулась, вспоминая всех, кого потеряла. Граф не среагировал. Она закрыла глаза, предвкушая победу, но… Её рука остановилась, клинок не дотянулся до его ключицы, а на запястье почувствовался крепкий хват. Он резко перехватил её, не двигаясь, как будто её борьба не имела никакого значения. Она лишь почувствовала тяжесть его дыхания, запах вина и старых потёртых тканей его одежды. В следующее мгновение её рука уже была заломана, а сакс беспомощно упал на пол с противным лязгом стали. «Ты думала, что убьёшь меня?» — едва слышно произнёс граф. Его голос был всё ещё обмякшим от вина, но в нём не было ни страха, ни злости. Лишь холодное понимание того, что она не может больше сбежать. Его свободная рука сомкнулась на её шее, сдавливая её с силой, достаточной, чтобы передавить трахею. Её тело сразу же заколебалось от его хватки. Граф был слишком силён — или, скорее, она была слишком слаба, чтобы сопротивляться ему. Она не слышала своего собственного дыхания, лишь гул в ушах, который становился всё громче, пока не поглотил её целиком. Каждая секунда тянулась как целая вечность, а его пальцы сжались вокруг её шеи, прижимая её к себе, будто в объятиях смерти. И тут… Хруст. Будто кто-то переломал сельдерей пополам. Багровая жидкость, вперемешку со жгучей болью, начала наполнять её горло. Лицо графа в ту же секунду изменилось, а руки потеряли всякую силу, но пути назад уже не было. Эленор скосило на пол, как статую, которой обломали ноги. Фон Бресс попятился назад, наблюдая за какофонической симфонией всхлипов, неудачных вдохов и капающей крови. Буря заполнила её голову. Её собственные мысли, превращённые в хаос, сливались в единственный стон, раздирающий всё, что осталось от её прежней жизни Но что-то выдернуло её из симфонии хаоса, боли и крови. Что-то горячее, как расплавленный металл. Она почувствовала то, что не забудет более никогда: как нечто живое и аморфное в её горле грубо выпрямило разбитый хрящ в трахее, а потом зафиксировало в своих объятиях. Первый вздох казался сродни первому вдоху новорождённого: жадный, резкий, жгучий. Кислород наполнил её угасающее сознание, возвращая обратно в смертный мир. Вместе с сознанием к ней вернулись и чувства. Что-то яростно кололо её тело, будто Эленор окружила сотня ополченцев, по очереди пронзающих её своими копьями. Эленор посмотрела на свои руки, и её зрачки превратились в ещё более узкие точки — латная перчатка? Но стоило о ней подумать, как она ощутила впивающийся в кисть металл, который нарастал не снаружи, а изнутри, отправляя огромное количество сигналов в её перегруженную нервную систему. Её горло не смогло издать пронзительный крик. Когда ощущения наконец-то начали сходить на спад, она подняла голову и ужаснулась: бездыханное тело фон Бресса лежало едва в метре от неё, но вместо головы у него была аморфная металлическая масса, которая сформировала гротескный цветок. Он распустился, словно впитал её боль, а потом испарился в небытие, оставляя лишь изуродованный труп. Со всех сторон в коридорах послышались грузные шаги — стража. Но у неё не было сил встать, не было сил сопротивляться, и только тоненький крик знакомого голоса заставил её протрезветь. «Не трогай её!» — вскрикнула Элейн, толкнув всем телом солдата, который уже поднял меч над Эленор. Она осознавала, к чему это приведёт, и этот жест стал их прощанием. Навсегда. Элли вскочила, как раненый зверь, и понеслась вперёд по коридору, навстречу улице, не решаясь смотреть назад. Она больше не вытерпит смерти — точно не её.