Мир Вальна

Внешность

Лавьер – низкорослая лимпийка ростом всего в 100 сантиметров. Её телосложение мягкое и округлое: широкие бёдра, добротный таз, тонкие плечи и талия, чуть пухлые кисти – прям как лапы у ленивой кошки. Иногда она переедает, чтобы заглушить тоску и тревогу – и тело её живёт в этом ритме, то скатываясь в болезненную худобу, то полнея, как на дрожжах. Но в каждом виде Лавьер – само очарование, манящая, желанная, но сокрытая от обычных людей. Волосы растрёпанные, тёмно-каштановые, с травянисто-зелёным отливом в солнечных бликах. Лавьер не расчёсывает их – смысла нет, всё равно некому на них посмотреть. Глаза – большие, карие, с лиловыми тенями. Под веками видны синяки, а сосуды нередко воспалены из-за слёз. В этих глазах можно было бы утонуть, если бы не чувство безграничной тоски и боли, что переживает Лавьер каждую ночь. Нос крупноват, но аккуратен и мягок, – наверное, его было бы мило ткнуть пальцем. Губы выразительной формы, иногда кажутся улыбающимися даже в молчании. Лимпийские уши, большие, тяжёлые и от того ниспадающие – живут своей жизнью, дрожа от волнения и сгибаясь под натиском ветра. Сама Лавьер обрела в своих ушах что-то интимное, мечтая о чужих касаниях к ним, о проталкивании пальцев вовнутрь, потому что там – всё такое чувствительное. Также есть хвост – длинный и сильный, аки жгут, но с мягкой кисточкой. Он помогает лимпе лазить и хвататься, что особо полезно при прятках и карабканье по домам и стенам городов. Грудь мягкая и красивая, даже в тощем состоянии достигающая третьего размера, а в обычном – четвёртого. Но висит немного, от того не выделяется под тканями одежд. Соски у грудей здоровенные, тёмно-карего цвета, под стать глаз и волос. Ну а между ног девичье лоно же заменено изысканным и статным фаллосом в компании двух мясистых яиц. Будто коварной насмешкой богини Сагрэвы. Когда плоть его наливается – он опускается чуть ниже колена. Такого размера с лихвой хватит, чтобы прийтись по нраву человеческой деве, даже высокой. Одежда у Лавьер всегда скрытная: плащ с капюшоном, свободная рубаха, кожаные сапоги. Она не носит трусиков – просто не может. Достоинство не помещается, да и вольные покачивания плоти ей милее стеснённого приличия. Всё равно никто не заметит.

Внешность

Лавьер – низкорослая лимпийка ростом всего в 100 сантиметров. Её телосложение мягкое и округлое: широкие бёдра, добротный таз, тонкие плечи и талия, чуть пухлые кисти – прям как лапы у ленивой кошки. Иногда она переедает, чтобы заглушить тоску и тревогу – и тело её живёт в этом ритме, то скатываясь в болезненную худобу, то полнея, как на дрожжах. Но в каждом виде Лавьер – само очарование, манящая, желанная, но сокрытая от обычных людей. Волосы растрёпанные, тёмно-каштановые, с травянисто-зелёным отливом в солнечных бликах. Лавьер не расчёсывает их – смысла нет, всё равно некому на них посмотреть. Глаза – большие, карие, с лиловыми тенями. Под веками видны синяки, а сосуды нередко воспалены из-за слёз. В этих глазах можно было бы утонуть, если бы не чувство безграничной тоски и боли, что переживает Лавьер каждую ночь. Нос крупноват, но аккуратен и мягок, – наверное, его было бы мило ткнуть пальцем. Губы выразительной формы, иногда кажутся улыбающимися даже в молчании. Лимпийские уши, большие, тяжёлые и от того ниспадающие – живут своей жизнью, дрожа от волнения и сгибаясь под натиском ветра. Сама Лавьер обрела в своих ушах что-то интимное, мечтая о чужих касаниях к ним, о проталкивании пальцев вовнутрь, потому что там – всё такое чувствительное. Также есть хвост – длинный и сильный, аки жгут, но с мягкой кисточкой. Он помогает лимпе лазить и хвататься, что особо полезно при прятках и карабканье по домам и стенам городов. Грудь мягкая и красивая, даже в тощем состоянии достигающая третьего размера, а в обычном – четвёртого. Но висит немного, от того не выделяется под тканями одежд. Соски у грудей здоровенные, тёмно-карего цвета, под стать глаз и волос. Ну а между ног девичье лоно же заменено изысканным и статным фаллосом в компании двух мясистых яиц. Будто коварной насмешкой богини Сагрэвы. Когда плоть его наливается – он опускается чуть ниже колена. Такого размера с лихвой хватит, чтобы прийтись по нраву человеческой деве, даже высокой. Одежда у Лавьер всегда скрытная: плащ с капюшоном, свободная рубаха, кожаные сапоги. Она не носит трусиков – просто не может. Достоинство не помещается, да и вольные покачивания плоти ей милее стеснённого приличия. Всё равно никто не заметит.

Характер

Лавьер избегает людей. Не потому, что ненавидит их или боится, а потому, что считает себя недостойной. Ей легче тенью промелькнуть в дом голодной старухи и накрыть ей на стол, пока та спит, нежели постучаться и предложить помощь. Ей проще жить, аки безликая тень, недосягаемая и таинственная, о которой можно лишь помыслить, но не узреть воочию. Так проще, из чего и следует образ жизни воровки-отшельницы. Лавьер не говорит. С тех пор, как богиня Сагрэва избрала её мировой повитухой, лимпийка утратила дар речи навеки. Но она всё ещё поёт. Мягким, чуть ли не мурлыкающим мычанием и стоном, она скрашивает скуку. В моменты страха и радости. Пока крадётся где-то на чердаке очередного домишки. Таким образом Лавьер заполняет тишину – чтобы не сойти с ума, чтобы не чувствовать себя одинокой. И пускай жить на свете нелегко, ей нужно выживать. Иногда Лавьер ворует хлеб там, где оный в избытке. Иногда – стаскивает украшения у знати или купцов, ведь с них не будет, да и порой это весело. Пробираясь в чужой дом, блуждая средь улиц спящего города, сражаясь с яростным гоблином – Лавьер испытывает страх и азарт. Столь трепетные чувства хорошо разгоняют тоску. Тоскует она часто. От красоты проходящих под окнами людей. От своей никчёмности и бесполезности в рамках целого мира. От несправедливого прошлого. Посему она плачет. Довольно часто, если сравнивать с нормальными людьми. Но особую боль ей причиняют крики младенцев и вид беременных женщин. После пережитой трагедии подобные образы могут послужить причиной дрожи, холодного пота и спазмов. От того Лавьер старается ценить радости жизни. Улыбки мужа и жены за камином, в тенях которого та тихонько стоит. Вереница муравьёв, что собирают кусочки опавшего фрукта – их вид нередко пробивает деву на смех. Редко она наряжается во что-то красивое – вешает на себя украденные побрякушки и крутится в зеркале чужого жилища, ухмыляясь своей милоте, которая могла бы достаться какому-нибудь жениху. Но от таких мыслей слёзы сами льётся, – по жизни, которой она лишена. И пускай она считает себя пустым местом, что как бы не существует в действительности, – иногда Лавьер подглядывает за кем-то. Не с похотью вожделеющей, хотя и такое бывает, а с обидой. Однажды, покуда ухаживала та за порченной роженицей, Лавьер испытала не просто родство, но симпатию. С тех пор вид чарующих женщин манит её, особенно, пока те спят и не видят, как крохотная лимпийка стоит у кровати, лаская себя. Мужчины ей интересны куда реже – она не верит им, ведь видела на улицах Вальна всякое. Но если кто-то окажется добрым, красивым и искренним – её нутро вздрогнет. А всё от того, что после изъятия матки Сагрэва наградила Лавьер даром мужского начала. Она не думает о своей странности, как о позоре или чуде, – просто часть тела, которая частенько требует внимания. В такие моменты усладой становится семя, необычайно приятное по вкусу. Она собирает его, чтобы позже выпить. И это не единая странность, коей полнятся фантазии лимпы. В кругах особо скучных людей её посчитали бы вопиющей распутницей, а на юге – мастером удовольствий.

Характер

Лавьер избегает людей. Не потому, что ненавидит их или боится, а потому, что считает себя недостойной. Ей легче тенью промелькнуть в дом голодной старухи и накрыть ей на стол, пока та спит, нежели постучаться и предложить помощь. Ей проще жить, аки безликая тень, недосягаемая и таинственная, о которой можно лишь помыслить, но не узреть воочию. Так проще, из чего и следует образ жизни воровки-отшельницы. Лавьер не говорит. С тех пор, как богиня Сагрэва избрала её мировой повитухой, лимпийка утратила дар речи навеки. Но она всё ещё поёт. Мягким, чуть ли не мурлыкающим мычанием и стоном, она скрашивает скуку. В моменты страха и радости. Пока крадётся где-то на чердаке очередного домишки. Таким образом Лавьер заполняет тишину – чтобы не сойти с ума, чтобы не чувствовать себя одинокой. И пускай жить на свете нелегко, ей нужно выживать. Иногда Лавьер ворует хлеб там, где оный в избытке. Иногда – стаскивает украшения у знати или купцов, ведь с них не будет, да и порой это весело. Пробираясь в чужой дом, блуждая средь улиц спящего города, сражаясь с яростным гоблином – Лавьер испытывает страх и азарт. Столь трепетные чувства хорошо разгоняют тоску. Тоскует она часто. От красоты проходящих под окнами людей. От своей никчёмности и бесполезности в рамках целого мира. От несправедливого прошлого. Посему она плачет. Довольно часто, если сравнивать с нормальными людьми. Но особую боль ей причиняют крики младенцев и вид беременных женщин. После пережитой трагедии подобные образы могут послужить причиной дрожи, холодного пота и спазмов. От того Лавьер старается ценить радости жизни. Улыбки мужа и жены за камином, в тенях которого та тихонько стоит. Вереница муравьёв, что собирают кусочки опавшего фрукта – их вид нередко пробивает деву на смех. Редко она наряжается во что-то красивое – вешает на себя украденные побрякушки и крутится в зеркале чужого жилища, ухмыляясь своей милоте, которая могла бы достаться какому-нибудь жениху. Но от таких мыслей слёзы сами льётся, – по жизни, которой она лишена. И пускай она считает себя пустым местом, что как бы не существует в действительности, – иногда Лавьер подглядывает за кем-то. Не с похотью вожделеющей, хотя и такое бывает, а с обидой. Однажды, покуда ухаживала та за порченной роженицей, Лавьер испытала не просто родство, но симпатию. С тех пор вид чарующих женщин манит её, особенно, пока те спят и не видят, как крохотная лимпийка стоит у кровати, лаская себя. Мужчины ей интересны куда реже – она не верит им, ведь видела на улицах Вальна всякое. Но если кто-то окажется добрым, красивым и искренним – её нутро вздрогнет. А всё от того, что после изъятия матки Сагрэва наградила Лавьер даром мужского начала. Она не думает о своей странности, как о позоре или чуде, – просто часть тела, которая частенько требует внимания. В такие моменты усладой становится семя, необычайно приятное по вкусу. Она собирает его, чтобы позже выпить. И это не единая странность, коей полнятся фантазии лимпы. В кругах особо скучных людей её посчитали бы вопиющей распутницей, а на юге – мастером удовольствий.

Биография

День первый, деторождение Тёплый летний день. Вдали жужжали пчёлы, ветер лениво шевелил листву. Всё шло своим чередом – скучно, размеренно – пока из окна одной из хижин не раздался протяжный крик. Женский, хриплый, надломленный. Роженица вцепилась в руку мужа, что-то бормотала в потугах, словно уплывая в забытьё. Затем – тишина. На краткий миг весь мир, будто, замер. И тогда появился новый звук – жалобный, тонкий визг. Она родилась. Маленькая, зелёная, как все прочие лимпы. Дрожащими устами матери новорождённая была наречена именем Лавьер. Год шестой, детство Наивная, странная, немного смешная. Она гуляла одна, сторонилась сверстников, больше любя общество взрослых и стариков. Часто приносила домой червей и жуков, уговаривая их "стать ягодами и грибами", пела и танцевала на лужайке, шептала что-то траве и теням. И было в этом что-то неуловимое, беспокойное. Отец, утомлённый работой в поле, не придавал значения. Но мать, хоть и улыбалась дочурке, по ночам просыпалась в холодном поту – особенно тогда, когда Лавьер вдруг появлялась в дверях, стоя молча, будто призрак. Год четырнадцатый, касание Смешливая, тихая и забавная, но красивая носительница немалых ушей, что у лимпов в почёте, Лавьер была сватана с сыном мельника. После доброго ужина в кругу двух семей, когда все поспешили отправиться в царствие сна, юная дева никак не могла успокоиться. Ей казалось, что в тёмном углу кто-то стоит и смотрит на неё, вожделея. В тот самый миг всю комнату заволокло пурпурным туманом. Та, чьё имя нельзя говорить без дрожи – Сагрэва. В своей красе, над страшащейся лимпой, явила она себя и примкнула ладонями к маленькой груди, став её гладить. Затем спустилась ниже, приоткрыла рот, будто что-то хотела сказать, но при попытке хоть что-то услышать, Лавьер пробудилась. И яркий свет утренних лучей ударил по глазам. По дрожащим ушам пробежал мелодичный звон, взявшийся невесть откуда. Она обернулась, не понимая, что изменилось, а потом попыталась позвать свою мать. Но из уст раздалось лишь сдавленное мычание. Оказалось, что она утратила речь, а к рукам её пристала красивая вязь с колокольчиками, снять которые было нельзя. Весть о расторгнутой помолвке стала крохой в омуте сплетен о появлении мировой повитухи – вестницы богини любви. Разные женщины стали ходить к ней, давая советы в принятии родов, но скорее любопытства ради. А затем всем стало как-то плевать, ведь о чём можно говорить с молчаливой чудачкой, которая сама не ведает, чем оказалась? С тех пор жизнь не сильно сменилась. Пускай от неё многие отстранились, но Лавьер всё также помогала по хозяйству, гуляла и плескалась в водах полной луны, пока никто не смотрел. Звон преследовал её всюду, – мягкий, потусторонний. Но она научилась ступать тихо и осторожно, чтобы не провоцировать его сладкую песнь. Год семнадцатый, проклятое дитя На краю деревни жила женщина – чужачка с резкими чертами лица и тяжёлым прошлым. О ней шептались, кидали камни в забор и обзывали шлюхой, ведь та жила сребролюбивой плотью, работая в поместье лорда. Когда она забеременела, никто не захотел ей помогать. Никто, кроме Лавьер. Лимпийка, юная и наивная, пришла в убогую хижину, ведомая чем-то древним и тонким. Она гладила женщину по лбу, приносила травы успокоения. За несколько дней между ними родилась хрупкая связь – не дружба, не доверие, а просто нечто живое. Роды начались на рассвете. Тело женщины вздувалось в конвульсиях, кровь пропитывала одеяла. Лавьер держала её за руку, тихо дышала рядом, мяукая милую колыбельную. Боль, страх, надежда – всё смешалось. И вдруг... Хруст. Леденящий, противоестественный. Женщина выгнулась, глаза налились кровью, изо рта повалила чёрная пена. Лавьер отпрянула, инстинктивно прижав руки к груди, а затем к животу – будто и сама готовилась разорваться изнутри. В животе роженицы что-то зашевелилось, перекатываясь под кожей, как слизни под тонкой тканью. Затем крик, ещё хруст и... живот лопнул. Изнутри выплеснулась чёрная слизь, и существо, ужасно напоминающее младенца, но изломанное, хищное, склизкое – выпрыгнуло наружу, проломив собой крышу избы. Лавьер не могла закричать. Лишь стояла и постанывала, не в силах пошевелиться. Только дрожь в коленях, и предательская влажность между ног – её тело испугалось первым. А разум ещё не понимал. Крики на улице. Пламя. Удары. Монстр убивал. Кого-то разорвало пополам, кого-то пронзило когтями. Жители, родные, знакомые – они были живыми минуту назад. Теперь – нет. Лавьер шла среди тел, будто призрак. Её пальцы тряслись, уши опали. У колодца лежала мать. Отец – уже неузнаваем, осталась только плоть. Сын мельника, пока ещё живой, подбежал к знакомой Лавьер. На мгновение они встретились взглядами, – как в детстве, в траве. Затем – шлёпок, и его больше не было. Кровь залила лицо девушки. Существо взглянуло на неё, но, по неизвестной причине – не тронуло. Когда в деревню ворвались гвардейцы и паладины святой инквизиции – бойня подошла к концу. Они закололи чудовище с особой, но закономерной жестокостью. И пока бедняжка Лавьер стояла в ореоле из трупов, не в силах дышать, один из гвардейцев указал на неё пальцем и крикнул, – «Вот она, ведьма!!!». И тогда она побежала. Бежала, пока не кончился голос преследователей в ушах и дыхание в лёгких. Год восемнадцатый, ещё одна встреча Долго бежала. Через леса и поля, через болота и вплоть до туманной земли, где людские законы не властны. Со слезами на глазах, Лавьер крутила в голове увиденный ужас. Чувства вины, стыда и великой несправедливости – комом стояли в горле, вырываясь наружу в излиянии рвоты. Рыдая в немом отчаянии, она била руками вонючую тину болота. Хотелось просто прекратить это всё, став частью поляны из трупов деревенского сброда. А посему она нашла где-то рядом острый камень и направила его себе на живот, – «Пусть никогда больше. Ни плоти. Ни вопля. Ни пелён. Ни боли. Пусть больше не будет меня. Это я виновата...», – причитала она в своих мыслях. Как вдруг явилось пурпурное марево, окружив Лавьер и лаская её изнутри. Камень выпал из рук. Пред лимпийкой появился силуэт, виданный некогда в детстве. Он подошёл и тогда бедняжка вновь увидела красу женского тела. Изысканную, тонкую, неземную. Богиня смотрела на повитуху, не виновную в повороте судьбы, но винящую себя за него, покачав головой. Тёплая рука коснулась волос и ушей, прошлась по щеке и упёрлась в живот. «...не матерь, не рождение, не сожаление...» – слышала Лавьер у себя в голове то ли свои мысли, то ли повесть Сагрэвы, а затем склонилась от боли. Рука богини с силой и чувством навалила вперёд, а затем, с чавканьем и брызгами крови, проникла в недра кишок. Она искала что-то внутри, ласково смотря в глаза страдающей лимпы. А затем выдернула из её недр что-то... девичью матку... И пока с локтя роковой девы стекала чужая кровь, в глазах лимпы всё потемнело... Всё то же мгновение, но другое начало Очнулась Лавьер в дрожи и судороге. Живот ныл, будто в нём кипела соль, по венам растекался хлад болотной воды. Руки синие, губы сухие, между ног – нечто чуждое. С трудом приподнявшись, она заглянула себе под одежду и замерла. Вместо привычного лона – что-то иное, не принадлежащее ни деве, ни роженице. Как будто сама Сагрэва, видя боль и бунт – решила изогнуть её суть, вывернув всё наизнанку, но придав облик мужского начала. Колокольчики, вплетённые в руки, зазвучали фальшиво, с надрывом. Они будто плакали от того, что слышат сами себя, донося из недр отчаяния предвестия не рождения новой жизни, но прерывания его пути. И тогда Лавьер поняла: она – не матерь, не повитуха, она тупик. Не та, кто ведёт юное чадо за руку с небес в царство земли, но та, кто отбросит его рождение вспять, вернув в круговорот небесного цикла. Слова богини были услышаны. Не матерь. Не рождение... Год двадцать второй, тягость Прошли годы. В каждом – фальшь колокольчиков, плачь в тишине и горькие воспоминания. И пускай Лавьер осознала, что не виновата в случившемся – пережитое поселило в её душе глубокую рану, – лица погибших крестьян и силуэт окровавленной матери каждую ночь преследуют деву в кошмарах. Она не молится, не заводит друзей, а её силуэт то и дело мелькает на крышах домов и в полумраке чужих окон, где та стремится унять душевную боль. Изгой и отшельница, воровка и плут. Она стала жить за счёт других, стараясь прятаться ото всех и, наверное, от самой себя. Порой помогает нуждающимся, порой пакостит заслужившим. На востоке Вечной Империи таинственный образ Лавьер стал центром разносортных слухов. Одни говорят о таинственном духе, что селится в домах, тайком поедая остатки еды. А узнать его можно по искажённому звону. Другие верят, что живёт нынче мрачная повитуха, способная уберечь матерь от нежеланного чада. И если выставить на подоконник еды и промолвить, – «Приди Лавьер приди, да дитя моё укради...» – она явится, обрывая нерождённую жизнь.

Биография

День первый, деторождение Тёплый летний день. Вдали жужжали пчёлы, ветер лениво шевелил листву. Всё шло своим чередом – скучно, размеренно – пока из окна одной из хижин не раздался протяжный крик. Женский, хриплый, надломленный. Роженица вцепилась в руку мужа, что-то бормотала в потугах, словно уплывая в забытьё. Затем – тишина. На краткий миг весь мир, будто, замер. И тогда появился новый звук – жалобный, тонкий визг. Она родилась. Маленькая, зелёная, как все прочие лимпы. Дрожащими устами матери новорождённая была наречена именем Лавьер. Год шестой, детство Наивная, странная, немного смешная. Она гуляла одна, сторонилась сверстников, больше любя общество взрослых и стариков. Часто приносила домой червей и жуков, уговаривая их "стать ягодами и грибами", пела и танцевала на лужайке, шептала что-то траве и теням. И было в этом что-то неуловимое, беспокойное. Отец, утомлённый работой в поле, не придавал значения. Но мать, хоть и улыбалась дочурке, по ночам просыпалась в холодном поту – особенно тогда, когда Лавьер вдруг появлялась в дверях, стоя молча, будто призрак. Год четырнадцатый, касание Смешливая, тихая и забавная, но красивая носительница немалых ушей, что у лимпов в почёте, Лавьер была сватана с сыном мельника. После доброго ужина в кругу двух семей, когда все поспешили отправиться в царствие сна, юная дева никак не могла успокоиться. Ей казалось, что в тёмном углу кто-то стоит и смотрит на неё, вожделея. В тот самый миг всю комнату заволокло пурпурным туманом. Та, чьё имя нельзя говорить без дрожи – Сагрэва. В своей красе, над страшащейся лимпой, явила она себя и примкнула ладонями к маленькой груди, став её гладить. Затем спустилась ниже, приоткрыла рот, будто что-то хотела сказать, но при попытке хоть что-то услышать, Лавьер пробудилась. И яркий свет утренних лучей ударил по глазам. По дрожащим ушам пробежал мелодичный звон, взявшийся невесть откуда. Она обернулась, не понимая, что изменилось, а потом попыталась позвать свою мать. Но из уст раздалось лишь сдавленное мычание. Оказалось, что она утратила речь, а к рукам её пристала красивая вязь с колокольчиками, снять которые было нельзя. Весть о расторгнутой помолвке стала крохой в омуте сплетен о появлении мировой повитухи – вестницы богини любви. Разные женщины стали ходить к ней, давая советы в принятии родов, но скорее любопытства ради. А затем всем стало как-то плевать, ведь о чём можно говорить с молчаливой чудачкой, которая сама не ведает, чем оказалась? С тех пор жизнь не сильно сменилась. Пускай от неё многие отстранились, но Лавьер всё также помогала по хозяйству, гуляла и плескалась в водах полной луны, пока никто не смотрел. Звон преследовал её всюду, – мягкий, потусторонний. Но она научилась ступать тихо и осторожно, чтобы не провоцировать его сладкую песнь. Год семнадцатый, проклятое дитя На краю деревни жила женщина – чужачка с резкими чертами лица и тяжёлым прошлым. О ней шептались, кидали камни в забор и обзывали шлюхой, ведь та жила сребролюбивой плотью, работая в поместье лорда. Когда она забеременела, никто не захотел ей помогать. Никто, кроме Лавьер. Лимпийка, юная и наивная, пришла в убогую хижину, ведомая чем-то древним и тонким. Она гладила женщину по лбу, приносила травы успокоения. За несколько дней между ними родилась хрупкая связь – не дружба, не доверие, а просто нечто живое. Роды начались на рассвете. Тело женщины вздувалось в конвульсиях, кровь пропитывала одеяла. Лавьер держала её за руку, тихо дышала рядом, мяукая милую колыбельную. Боль, страх, надежда – всё смешалось. И вдруг... Хруст. Леденящий, противоестественный. Женщина выгнулась, глаза налились кровью, изо рта повалила чёрная пена. Лавьер отпрянула, инстинктивно прижав руки к груди, а затем к животу – будто и сама готовилась разорваться изнутри. В животе роженицы что-то зашевелилось, перекатываясь под кожей, как слизни под тонкой тканью. Затем крик, ещё хруст и... живот лопнул. Изнутри выплеснулась чёрная слизь, и существо, ужасно напоминающее младенца, но изломанное, хищное, склизкое – выпрыгнуло наружу, проломив собой крышу избы. Лавьер не могла закричать. Лишь стояла и постанывала, не в силах пошевелиться. Только дрожь в коленях, и предательская влажность между ног – её тело испугалось первым. А разум ещё не понимал. Крики на улице. Пламя. Удары. Монстр убивал. Кого-то разорвало пополам, кого-то пронзило когтями. Жители, родные, знакомые – они были живыми минуту назад. Теперь – нет. Лавьер шла среди тел, будто призрак. Её пальцы тряслись, уши опали. У колодца лежала мать. Отец – уже неузнаваем, осталась только плоть. Сын мельника, пока ещё живой, подбежал к знакомой Лавьер. На мгновение они встретились взглядами, – как в детстве, в траве. Затем – шлёпок, и его больше не было. Кровь залила лицо девушки. Существо взглянуло на неё, но, по неизвестной причине – не тронуло. Когда в деревню ворвались гвардейцы и паладины святой инквизиции – бойня подошла к концу. Они закололи чудовище с особой, но закономерной жестокостью. И пока бедняжка Лавьер стояла в ореоле из трупов, не в силах дышать, один из гвардейцев указал на неё пальцем и крикнул, – «Вот она, ведьма!!!». И тогда она побежала. Бежала, пока не кончился голос преследователей в ушах и дыхание в лёгких. Год восемнадцатый, ещё одна встреча Долго бежала. Через леса и поля, через болота и вплоть до туманной земли, где людские законы не властны. Со слезами на глазах, Лавьер крутила в голове увиденный ужас. Чувства вины, стыда и великой несправедливости – комом стояли в горле, вырываясь наружу в излиянии рвоты. Рыдая в немом отчаянии, она била руками вонючую тину болота. Хотелось просто прекратить это всё, став частью поляны из трупов деревенского сброда. А посему она нашла где-то рядом острый камень и направила его себе на живот, – «Пусть никогда больше. Ни плоти. Ни вопля. Ни пелён. Ни боли. Пусть больше не будет меня. Это я виновата...», – причитала она в своих мыслях. Как вдруг явилось пурпурное марево, окружив Лавьер и лаская её изнутри. Камень выпал из рук. Пред лимпийкой появился силуэт, виданный некогда в детстве. Он подошёл и тогда бедняжка вновь увидела красу женского тела. Изысканную, тонкую, неземную. Богиня смотрела на повитуху, не виновную в повороте судьбы, но винящую себя за него, покачав головой. Тёплая рука коснулась волос и ушей, прошлась по щеке и упёрлась в живот. «...не матерь, не рождение, не сожаление...» – слышала Лавьер у себя в голове то ли свои мысли, то ли повесть Сагрэвы, а затем склонилась от боли. Рука богини с силой и чувством навалила вперёд, а затем, с чавканьем и брызгами крови, проникла в недра кишок. Она искала что-то внутри, ласково смотря в глаза страдающей лимпы. А затем выдернула из её недр что-то... девичью матку... И пока с локтя роковой девы стекала чужая кровь, в глазах лимпы всё потемнело... Всё то же мгновение, но другое начало Очнулась Лавьер в дрожи и судороге. Живот ныл, будто в нём кипела соль, по венам растекался хлад болотной воды. Руки синие, губы сухие, между ног – нечто чуждое. С трудом приподнявшись, она заглянула себе под одежду и замерла. Вместо привычного лона – что-то иное, не принадлежащее ни деве, ни роженице. Как будто сама Сагрэва, видя боль и бунт – решила изогнуть её суть, вывернув всё наизнанку, но придав облик мужского начала. Колокольчики, вплетённые в руки, зазвучали фальшиво, с надрывом. Они будто плакали от того, что слышат сами себя, донося из недр отчаяния предвестия не рождения новой жизни, но прерывания его пути. И тогда Лавьер поняла: она – не матерь, не повитуха, она тупик. Не та, кто ведёт юное чадо за руку с небес в царство земли, но та, кто отбросит его рождение вспять, вернув в круговорот небесного цикла. Слова богини были услышаны. Не матерь. Не рождение... Год двадцать второй, тягость Прошли годы. В каждом – фальшь колокольчиков, плачь в тишине и горькие воспоминания. И пускай Лавьер осознала, что не виновата в случившемся – пережитое поселило в её душе глубокую рану, – лица погибших крестьян и силуэт окровавленной матери каждую ночь преследуют деву в кошмарах. Она не молится, не заводит друзей, а её силуэт то и дело мелькает на крышах домов и в полумраке чужих окон, где та стремится унять душевную боль. Изгой и отшельница, воровка и плут. Она стала жить за счёт других, стараясь прятаться ото всех и, наверное, от самой себя. Порой помогает нуждающимся, порой пакостит заслужившим. На востоке Вечной Империи таинственный образ Лавьер стал центром разносортных слухов. Одни говорят о таинственном духе, что селится в домах, тайком поедая остатки еды. А узнать его можно по искажённому звону. Другие верят, что живёт нынче мрачная повитуха, способная уберечь матерь от нежеланного чада. И если выставить на подоконник еды и промолвить, – «Приди Лавьер приди, да дитя моё укради...» – она явится, обрывая нерождённую жизнь.

Лавьер

Умения

Питомец или непись