Йоран

Йоран родился в безымянной деревне, с той стороны реки, где поля начинались сразу за крыльцом. Место было простое, как глина, но старое, как боль в суставах. Там не знали городских слов и не ждали гостей. Жили тихо, работали много, умирали без шума. Мать его, Велька, была стряпухой в местной корчме. Она пахла репой, жареным салом и мокрыми волосами. От отца остались только веснушки и медная щетина, которую Йоран носил с рождения. Мужчина тот был проезжим - может, кузнец, может, купец - никто уже не помнил. Йоран родился в сезон дождей, когда глина прилипала к пяткам, а воздух пах железом. Он рос молча. Учился медленно. Долго не говорил, еще дольше не понимал смысла письма. Другие дети бегали и дразнились, а он сидел на крыльце и смотрел, как муравьи строят дорогу. Никто не знал, о чем он думал. Возможно, он и сам не знал - просто наблюдал, как живет мир. Йоран рано стал частью деревенской жизни. Не как деятель - как элемент. Его не замечали, пока он не понадобился. Принести воду, держать лестницу, поймать курицу - все это делалось с тем же вниманием, с каким он смотрел на дождь. Он был не полезен - удобен. Не громок - надежен. К восьми годам его начали подпускать к кузне. Кузнец, седой, хмурый человек с испеченными руками, сначала не обращал внимания. Потом заметил: мальчик не спрашивал, не мешал, но все запоминал. Йоран не стремился схватить молот или дотронуться до стали - он просто стоял и впитывал, как сухая земля впитывает воду. С каждым годом его движения становились увереннее. Он научился отличать хорошее железо на слух, а уголь - на запах. Научился не торопиться, и за это его не ругали. Йоран не умел читать. Пытался - буквы путались, убегали, кувыркались перед глазами. Священник пожал плечами и сказал, что, может, это и к лучшему. Йоран не спорил. Он не умел спорить. Просто перестал пробовать. Вместо книг он запоминал голоса птиц, время созревания корней, мягкость древесины. Он знал, где почва пойдет под лопатой, а где будет петь. Знал, как трескается лед, когда идет оттепель, и как пахнет сено, если его косить слишком рано. Его знания были телесные, земные, как и он сам. Когда ему было пятнадцать, он выковал первую подкову. Неуклюжую, тяжелую, но рабочую. Потом вторую. Потом - дверь. Потом - лестницу. И с каждым делом его руки говорили все больше. Он не нуждался в словах. Его не считали глупцом, но и не слушали. Он не давал советов, не просил. Он делал. И делал это с той особой сосредоточенностью, в которой не было ни тщеславия, ни спешки. Он был как мельница, что крутится, пока дует ветер. Однажды деревня сгорела. Не вся, но важная ее часть - кузня. Пожар случился ночью, во время жары. Говорили о молнии, говорили о неисправной печи. Йоран искал в пепле, пока не обжег руки, и после этого стал тише, чем был. Кузнец погиб. Мать ушла к родичам. Йоран остался, хотя ему некуда было возвращаться. Он жил в старом хлеву, потом - в заброшенной бане. Работы не было, угли остыли. Люди стали обходить его стороной - не со злобой, а с неловкостью. Он напоминал о потере. Однажды он просто ушел. Без слов, без сборов. Взял свою ложку, молот и тряпичный мешок. Вышел рано утром, когда солнце только касалось крыш. Деревня не заметила. Он шел медленно. Останавливался, когда видел поломанное колесо, потрескавшуюся дверь, упавший забор. Работал - если позволяли. За еду, за ночь под навесом, иногда - просто так. Он не знал, куда идет. И не задавался этим вопросом. Йоран прошел десятки деревень. Его знали как рыжего парнишку. Он не любил, когда его благодарили вслух. Не любил, когда говорили «молодец». Ему было достаточно, если ему кивали. Если оставляли плошку с едой у костра. Если не прогоняли. Он не знал праздников. Не знал злобы. Он был медленным и добрым, как вода в колодце. Иногда к нему подсаживались дети - просто сидеть рядом. Иногда старики, чтобы помолчать. Он не давал советов. Он слушал, и этого хватало. Иногда он оставался где-то на месяц - помогал, жил в сарае, чинил телеги. Потом - снова уходил. Не потому что его гнали. Просто не мог оставаться. Он не умел говорить: «я хочу быть здесь». Он ждал, что кто-то скажет за него. Он побывал в горах, на болотах, у моря. В городах - редко, и всегда чужой. Камень под ногами был слишком ровным, запахи - слишком острыми, люди - слишком быстрыми. Он не понимал их слов, не успевал за их взглядами. Но всегда помнил, где что лежит, где чей взгляд был теплым, а где - настороженным. Он никогда не лгал. Не из добродетели - просто не видел в этом смысла. Он не знал, как притворяться. Не умел быть другим. Он мог не понимать, но никогда не обманывал. Он не знал, зачем идет. Но шел. Иногда спотыкался, иногда терял обувь, иногда - надежду. Но вставал и снова шел. Потому что земля под ногами была - и этого было достаточно. В своем мешке он хранил старую деревянную ложку, вырезанную давно. Она была треснувшей, но гладкой от времени. Он трогал ее, когда не знал, что делать. Или когда скучал. Он не искал дом. Он искал место, где не нужно будет объяснять, кто он. Где его примут не за дело, не за силу, не за выносливость, а просто - за молчание и присутствие. Где он сможет быть, и этого будет достаточно. Йоран не верил в чудеса. Но каждый раз, когда кто-то улыбался ему просто так, у него внутри что-то мягко шевелилось. Не надежда. Не мечта. Просто - тихое «может быть». И он шел дальше.